Мария Марич - Северное сияние

— Такое многочисленное истребление, по-моему, излишне, — строго возразил Муравьев.

— Ведь у великих князей есть дети. Неужто и их?.. — с жалостью спросил Бестужев.

— Достаточно двух главных, — произнес так же строго Сергей, — остальные сами не захотят вступать на залитый кровью трон…

— Романтик вы, Сергей Иванович! Русским царям не привыкать всходить на трон по окровавленным ступеням. Право же, неисправимый вы романтик, — повторил Пестель.

Волконский молча всматривался в лица своих товарищей, освещенные трепетным сиянием звезд. Спор между Пестелем и Муравьевым будил в нем тревогу.

— Как долго дымятся костры! — указал в сторону лагеря Бестужев. — И люди еще не спят. Слышите пение?

— Что же, князь, выяснили вы царевы слова? — спросил Пестель.

— Киселев помог, — ответил Волконский. — Когда он передал царю о моем недоумении по поводу его слов, Александр сказал: «Мсье Серж, — так он называет меня в отличие от других Волконских, — должен понять меня в том смысле, что я хотел бы, наконец, видеть его остепенившимся». И обещал подробнее поговорить об этом со мною лично.

— Обычная увертливость, — заметил Муравьев. — Право, если нам удастся лишить его престола, он сможет с успехом подвизаться на театральных подмостках… Удивительный позер…

Опять долго помолчали.

Покусывая поднятую соломинку, Сергей Муравьев первым нарушил это молчание:

— Сегодня за обедом царь поздравил нас с поимкой Риего. Он, видимо, безмерно рад этому… А все же — счастливая Испания! Там армия, произведя революцию, не запятнала себя террором, а вот нам всем суждено омыть руки в крови.

Бестужев ближе заглянул в печальные глаза своего друга, и ему захотелось обнять его и поцеловать в загорелый лоб с белой каемкой у густых волос. Но присутствие Пестеля и Волконского стесняло. Он подавил порыв и, найдя горячую руку Сергея, крепко пожал ее…

— Увидят со временем, что есть и в России Бруты и Риеги, — с чувством произнес он.

Снова наступило молчание.

Вдруг по ту сторону копны раздались шаги и говор нескольких человек.

— Нет у меня листка того. Да Ваня небось и без него упомнил, — явственно послышался молодой, немного запыхавшийся голос.

— Знаем и без листка, — сердито откликнулся другой. — Кто же не знает, что Александр и сам был согласен удавить Павла. Иные этому, может, и порадовались. А народ в каких когтях был при Павле, в тех и ныне находится. Нас на французской стороне цветиками закидывали, а тут усы с мясом вырывают. По тыще палок дают да солью тело наше иссеченное посыпать велят…

— Вы слышите, друзья? — весь затрепетав, прошептал Сергей Муравьев. — Это из моих солдат, я узнаю.

— Тсс… Тсс…

Несколько человек, темнея силуэтами, проходили мерным солдатским шагом совсем близко.

— Кому ж нам жалиться, Захарыч? — раздался тоскливый голос.

— «Жалиться»! — злобно передразнил Захарыч. — Себе жальтесь. От вас самих беда происходит.

Солдаты разом остановились.

— Чего плетешь, растолкуй.

— А дело говорю. Кабы нас, семеновцев, не раструсили по всей Расее, — показали бы мы им! Силен царь, правильно, силен. Да кем силен, дуралеи?! Нами. Мы его сила. Без нас был бы он, может, пастухом…

«Мои слова», — пронеслась у Сергея радостная мысль.

— Царь разбойничает, а мы его поддерживаем, — говорил тот же невидимый солдат, — всяческие его начальники издеваются над нами, а мы только мычим, как скоты бессловесные…

— Что ты, Никита Захарович, — остановил его обиженный голос, — уж больно строго попрекаешь ты нас! Люди мы темные, забитые… Ну, что мы можем?!

— Оно, конечно, людишки мы маленькие, — с горечью произнес Никита, — об этом и спорить нечего. А только не мы ли, эти самые людишки, изгнали из России несметную вражескую силу? Кто проливал за отечество свою кровь и под Смоленском, и под Белокаменной на Бородинском поле, и в чужих землях. Кто землю российскую пашет? Чьим трудом помещики добро копят? Все нашим старанием. А каково нам за наши труды приходится? Досыта едим ли хлебушка? Не продают ли нас, как скот, — куда мужа, куда жену, куда ребят малых?.. Не губят ли наших девок и молодух барским надругательством?

В наступившем молчании, казалось, было слышно дыхание замерших на месте людей. Потом Никита снова заговорил с тою же страстной укоризной:

— Мужиков и баб по шесть дней в неделю на барщину гоняют. На собак нас меняют… Детей в кантонисты отымают… Вот еще военные поселения придумали. Так в них не то, что силу нашу дочиста выкачивают — души наши выпотрошить собираются. А разве нас на царской службе по щекам не лупят? Шпицрутенами не потчуют? Сквозь строй по «зеленой улице» не гоняют? А вы все ищете, кому бы пожаловаться?! В бою дозволения помереть не спрашивали, а за облегчение свое постоять никак ума не приложете…

— Так ведь эти самые слова в листках, которые в казарме найдены, прописаны, — перебил Никиту взволнованный голос, — ну, точь-в-точь такие же самые.

— То-то и оно, — многозначительно ответил Никита.

— Ну, пошли, что ли, — проговорил он через несколько минут. — Огня нет ли у кого, ребята?

Послышалось цоканье кремня, и запах украинского тютюна поплыл в безветренном воздухе. Вспыхнувшие огоньки цыгарок задвигались вместе с равномерным топотом ног и слились с темнотой безлунной ночи.

— Каково, а?! — с радостью воскликнул Муравьев.

— Чудесно, Сережа! — и, уже не стесняясь присутствием Пестеля и Волконского, Бестужев бросился Муравьеву на шею.

В ночной тишине слышались меланхолическое пересвистывание кузнечиков и тревожные выкрики какой-то ночной птицы.

В кабинет Пестеля сквозь синюю неплотно задернутую штору проник утренний свет.

Волконский проснулся и посмотрел на спящего хозяина.

Что-то неожиданно детское было в его лице, в открытой нежной шее, в подложенной под щеку руке.

«Русский Вашингтон», — вспомнил Волконский прозвище Пестеля среди членов Тайного общества и стал осторожно одеваться. Но при первом же шорохе Пестель открыл глаза.

— Как, вы уже собираетесь, князь? Велите по крайней мере подать себе завтрак.

— Благодарю, в моем дормезе имеется погребец. А выехать лучше раньше, у меня еще много дел.

Поднявшись с постели и умывшись студеной колодезной водой, Пестель взял в руки тяжелые гимнастические гири.

— Вы прямо в Киев? — спросил он.

— Да, — ответил Волконский. — Меня там будут ждать, — с гордой радостью прибавил он.

— Генерал Раевский с дочерьми все еще гостит у Давыдовых? — спросил Пестель, медленно сгибая руки с тяжелыми гирями.

Волконскому показалось, что в тоне Пестеля звучало нарочитое равнодушие.

«Сказать ему, что мое сватовство принято?» — подумал Волконский, но, взглянув на выпукло обозначившиеся под смуглой кожей тугие бицепсы Пестеля, коротко ответил: