Мария Марич - Северное сияние

Аракчеев собирался щегольнуть перед царем разводом с церемонией.

Офицеры, проходя по фронту, выравнивали солдатские шеренги, грубо толкая людей в грудь и живот. Зуботычины и пощечины звучали приглушенно. Без обычного раската раздавалась и обычная крепкая ругань.

С минуты на минуту могло появиться высокое начальство.

— Ты что рожи строишь! — вдруг бросился к рядовому Аксенову подпоручик Ефимов, прозванный солдатами Кулаковым, и полновесная пощечина едва не свалила с ног щуплого Аксенова.

— Виноват, вашбродь, муха ужалила, щека-то и дернулась…

— Чурбан нечесаный, скотина! — выругался Ефимов. — Я тебе покажу «муху»! Обтесать болвана! — приказал он старшому.

— Слушаюсь, вашбродь, — последовал ответ.

Аксенов поднял свалившийся от удара кивер и, отряхнув, надел. Правая щека его багровела.

Ефимов сделал несколько шагов и снова остановился.

— Ну, как стоите, черти бесхвостые! — разом тряхнул он за плечи двух круглолицых парней. — Гренадеры вы аль бабы старые? Сколько раз вам сказывал: должно всеми средствиями подаваться вперед, а отнюдь на оные не упираться. Да не наваливайтесь на левый бок, скоты!

И, проходя дальше, оправлял на солдатах амуницию и кивера. При этом старался захватить вместе с сукном мундира и больно ущипнуть руку, грудь или плечо стоящих перед ним людей.

В церкви, куда Басаргин зашел на обратном пути, уже все было готово к службе. Ждали выхода Аракчеева и его «высокого» гостя. Молодой священник с красными пятнами на худом лице все поглядывал через открытую дверь на графский дворец.

Басаргин осматривал церковь. На одной из ее стен висел бронзовый медальон императора Павла I, а под ним бронзовый полукруг надписи: «И прах мой у ног твоих». Под надписью на полу лежала массивная могильная плита со скорбным ангелом у изголовья. Она была окружена бронзовой, редкой работы оградой.

— Кто здесь похоронен? — спросил Басаргин у священника.

Тот неопределенно усмехнулся.

— Извольте прочесть, там написано.

И снова выглянул в дверь.

Басаргин наклонился к плите.

«Здесь погребено тело новгородского дворянина Алексея Андреевича Аракчеева», — прочитал он и с изумлением обернулся к священнику.

Тот, не дожидаясь вопроса, сказал с такою же усмешкой:

— Граф для себя приготовил могилку.

В это время послышался шум на главной аллее.

Священник быстро отошел от Басаргина и сделал знак дьякону. Тот вышел на амвон и, как только царь с Аракчеевым показался в дверях церкви, зычно провозгласил:

— Благослови, владыко!

Молящихся было немного. Кроме царя, Киселева, Басаргина и приехавшего прямо из Петербурга графа Кочубея, еще несколько свитских офицеров.

Царь, картинно отставив правую ногу, истово крестился, устремив глаза прямо перед собой. Аракчеев же все время вертел головой по сторонам, наблюдая присутствующих. Несколько раз его мутно-липкий взгляд останавливался на Басаргине.

«Что ему надо от меня?» — удивлялся тот.

Как только служба кончилась, Аракчеев предложил царю прогуляться по парку. Ему хотелось показать Александру грациозный павильон, выстроенный в том месте, где царь в свой прошлый визит в Грузино завтракал на открытой лужайке.

Строить павильон выписали смуглого, с целой гривой черных волос итальянца.

Строил он павильон сперва на белой плотной бумаге то углем, то чернилами. Потом целыми днями от зари до зари суетился среди сотни мужиков. А те, в мокрых от пота на спине и плечах рубахах, копали землю, месили глину, рубили лес и носили мраморные плиты. Итальянец жестикулировал, выкрикивая певучие слова, а мужики гнули спины, подымали и опускали ломы, топоры, молотки и при этом… итальянец никак не мог понять: не то пели, не то стонали.

Лохматые, босые мужики корявыми, замаранными глиной руками создали изящный белый мраморный павильон со стройными колоннами, прекрасным порталом и лестницей, увитой розами.

Итальянец, уезжая, сказал с гордостью:

— Этот павильон имеет право стоять под небом Италии.

Аракчеев уплатил итальянцу, сколько следовало по уговору. Для мужиков же приказал выкатить бочонок прокисшего вина. А над уходящими ввысь белыми колоннами велел прибить свой тяжелый герб с неизменной надписью: «Без лести предан».

Царь, похвалив павильон, пожелал войти в него. Киселев, сдерживая улыбку, шепнул что-то Басаргину. Оба они знали, что если перевернуть украшающие павильон зеркала, то на обратной их стороне обнаружатся картины, поражавшие своей чудовищной непристойностью даже видавших виды екатерининских вельмож. Но царь, видимо, не знал или сделал вид, что не знает этого секрета.

Вскинув лорнет, он поглядел на себя в одно из зеркал и, заметив бледность лица, нахмурился.

Аракчеев поспешил закончить осмотр павильона.

— А теперь осмелюсь предложить вашему величеству прокатиться по Волхову в ялике, дабы осмотреть дома поселенцев и принять парад.

Когда подъехали к новой пристани, выстроенной у самого военного поселения, Басаргин не узнал виденного утром безлюдного села.

У ворот каждого дома стояли семьи живущих в нем людей. Все мужчины — крестьяне и определенные к ним постояльцы-солдаты — были одеты в мундиры, фуражки и штиблеты, а женщины и ребятишки — в праздничные наряды. На правом фланге стояли ротные командиры.

Царь медленно ехал по улице в коляске.

Несколько раз он останавливался, принимал рапорт и следовал дальше.

У избы крестьянина Семенова он вышел из коляски. Жена Семенова, Прасковья, высокая и на редкость красивая, кланяясь в пояс, поднесла ему хлеб-соль.

Царь вошел в избу.

На столе дымилась миска с супом и рядом, на круглом блюде, лежал жареный гусь.

Царь зачерпнул ложкой из деревянной миски и одобрительно наклонил голову.

— Прекрасно, суп из курицы! Очень питательно, — сказал он и оглянулся на присутствующих, как бы спрашивая: «Ну, а дальше что?»

Аракчеев забежал вперед и заговорил своим гнусавым голосом, проглатывая концы слов:

— И никакой зависти, ваше величество. Ни бедных, ни богатых. Умеренное благополучие, чистота и порядок.

И распахнул перед царем дверь.

— Очень, очень доволен, — сказал царь, кивая в сторону Прасковьи, застывшей в низком поклоне.

Аракчеев снова загнусавил:

— Старость, ваше величество, иногда оспаривает самое большое усердие… Но утешаю себя, если угодил вашему величеству.

Едва только они вышли из избы, как в нее вбежал шустрый паренек и, схватив гуся и миску с супом, задворками побежал мимо других изб, чтобы занести «питательные» блюда в ту из них, куда царю снова вздумается войти.

Вечером Прасковья получила царский подарок — голубой, вышитый серебряным позументом сарафан. Но надеть его она не могла: ее исхлестанная накануне по приказу Настасьи Минкиной спина покрылась багровыми рубцами. Рубаха прилипла к запекшейся крови, и отодрать ее было невозможно.