Мария Марич - Северное сияние

Разбросанные по белой бумаге черные точки намеченного Сергеем Муравьевым пути в дни 30 и 31 декабря 1825 года ожили в виде деревень и местечек с народом, изумленно и радостно встречающим своих избавителей: одних — от мук солдатчины, других — от крепостного рабства. Весть о походе Муравьева о его замыслах доходила каким-то непонятным образом в самые глухие уголки Черннговщины. Будто те струи свободы, которые колебались над его полком, были легче воздушных слоев и потому стремительней разносились над белыми полями к занесенным снегом деревням. Не «Политический катехизис» был тому причиной, а из уст в уста передавались среди крестьян и солдат слухи о том, что Муравьев обещает народу волю, что в нем, Муравьеве, совесть «не господская, а барин он душевный».

— Надысь у нас, — рассказывали солдаты, — рядового при нем секли, так в их благородии душа обмерла. Глаза под лоб закатились. Будто неживой стал. Сердце, значится, зашлось. Насилу водой отпоили… Во какой он, наш Сергей Иванович!

И встречали Муравьева хлебом-солью, просили защиты, жаловались на обидчиков. И обещали:

— Всем миром за тобою пойдем. Живот свой за тебя положим, избавитель ты наш!

В канун Нового года настала последняя дневка. Революционные войска стояли в селении Мотовиловке.

— Зачем эта дневка? Что нам медлить? — рассуждали между собой солдаты. — Лучше б идти маршем до самого Житомира. А то с неделю валандаемся, ни друзей, ни недругов не видать…

Услыхав один из таких разговоров, Соловьев подошел к солдатам.

— Муравьев знает, что делает, — старался он успокоить их. — Надобно немного обождать, а тем временем проведать, какие полки идут против нас, какие с нами…

— Какие-никакие — все едино, — возражали солдаты. — Картечь да пуля у всех одинаковы. Вон, слыхать, которые из унтеров скрылись невесть куда. И из наших рядов иные больно часто по сторонам озираются.

Соловьев передал Муравьеву о недовольстве солдат.

Сергей тотчас же вышел к ним. Солдаты, не разместившиеся по избам, разложили костры и топтались вокруг них, грея спины и ноги. От костров окружающая темнота казалась сажей. Небо нависло тяжелой периной, из которой падали крупные, как рваное перо, снежинки. В воздухе пахло кашей и дымом.

Сергей подошел к костру, и сейчас же вокруг сдвинулись солдаты.

— Не страшитесь ничего, друзья мои, — говорил им Сергей, неотрывно глядя в пылающий костер. — Вас не должно смущать бегство подлых трусов, недостойных разделить с нами трудности и страдания, неизбежные в свершаемом нами великом и благородном предприятии. Если кто-либо из вас столь малодушен, что из бегства ничтожных людей делает невыгодные заключения о нашем деле и желает покинуть своих товарищей, пусть сейчас оставит ряды и, покрытый позором, идет куда хочет…

Среди солдат слышались негодующие фразы:

— Пусть только осмелятся! Брюхами на штыки нанижем.

— Расходитесь по квартирам, братцы, — сказал Муравьев. — Утром выступаем.

Бодрое, сочное «ура» прокатилось над деревней и шарахнулось вдаль по смутно белеющим снежным полям.

Эти поля были еще затянуты предзаревой бледностью, и темные деревеньки казались родимыми пятнами на лице земли, когда полк быстрым маршем двинулся к Белой Церкви.

Муравьев предполагал соединиться в этом местечке с 17-м егерским полком, но посланный вперед Сухинов узнал от казаков, охранявших именье графини Браницкой, что полк этот уже выступил оттуда. И Сергей решил еще раз изменить маршрут на Житомир, где, он был уверен, его ждет Горбачевский и другие «славяне» с их ротами.

Сергей не знал, что не успел он выехать от Артамона, как тот снова сжег оставленную для Горбачевского записку.

Два дня шли солдаты, не только не требуя длительного отдыха, но, наоборот, торопили скорей продолжать путь. А между тем многих на перекличках уже не досчитывалось, и песельники, заведя песню, не встречали дружного подхвата и присвиста.

На третий день снова подошли к разорванному на три части синему бору у Трилес. Оставив в стороне деревню, Муравьев построил взводы, замкнул полк в густую колонну и продолжал путь.

Молча вышли за выгон и свернули прямо в поле.

Вдруг где-то громыхнуло.

— Пушки, — гулом пронеслось по рядам.

Прошли еще с полверсты. Внезапно из-за пригорка слева метнулись огненные языки, и грянуло еще несколько орудийных выстрелов.

В рассеявшемся дыму показались конные гусары.

Муравьев приказал готовиться к бою.

Лица солдат мгновенно изменились: стали сосредоточенны, и в глазах засветился ясный и острый блеск.

Защелкали ружейные курки. А оттуда, из-за пригорка, где уже ясно виднелись жадные хоботы пушек, снова рев… и грохот картечи, разорвавшейся в густых рядах солдат.

Упали первые воины. И среди них первым упал Щепила.

С мертвого лба слетела шапка, и густые черные волосы венчиком обрамили глубоко ушедшую в снег голову.

Этот черный венчик у лица Щепилы и красный от крови снег под его откинутой в сторону рукой было последнее, что ясно видел Сергей Муравьев. Потом будто кто-то ударил его по голове бутылкой, и из нее по лицу потекло горячее красное вино. Он вытер это липкое вино рукавом и командой пытался восстановить боевой порядок.

Но солдаты падали под частыми разрывами ядер, разбегались в стороны.

Быстро, как в сказке, набегали сумерки. Темнело, и в этом неумолимо надвигающемся мраке метались фигуры Кузьмина, Сухинова, Соловьева, брата Матвея.

Потом подбежал Ипполит и прорыдал:

— Сережа, ты умираешь? Я за тобой…

Близкий щелчок пистолетного выстрела. И перед глазами… кажется… Олеся с зажатым в высоко поднятой руке цветком настурции. Но все это мелькнуло и исчезло.

Три леса сдвинулись и поглотили все…

На краю Трилес в придорожной корчме большая русская печь потрескалась, и из щелей тонкими струйками пробивался дым.

— Нельзя ли открыть дверь? Сережа снова впал в беспамятство, — попросил Матвей Муравьев, боясь пошевелиться, чтобы не побеспокоить тяжело раненного брата, приникшего к его плечу.

Соловьев пошел к двери.

— Куда? — выросла перед ним фигура часового.

— Открой дверь, здесь душно.

— Не приказано.

Соловьев медленно побрел к лавке.

— Подойди ко мне, — позвал его из затененного угла Кузьмин.

Соловьев повернул к нему, но Матвей окликнул:

— Сереже дурно. Помоги мне положить его на лавку.

— Иди, иди, — проговорил Кузьмин. Вытащив из-под рубахи припрятанный под раненой рукою мокрый от крови пистолет, он вложил дуло в рот и нажал курок…

Изба наполнилась часовыми.

— Волоките и этого туда же, к тем двоим, — сердито приказал офицер из охраны.

У одного солдата валенки пропитались кровью и онучи промокли.