Эдисон Маршалл - Викинг

Возле дома Эгберта я наткнулся на Рольфа, одного из викингов, и попробовал рассказать ему о своей затее, но язык не слушался меня, и я решил сперва поделиться с Китти.

— Я хочу спасти христианскую девушку из неволи, — сказал я, пытаясь придать своему голосу величие. Это не произвело ни малейшего впечатления, и я прибавил грозный взгляд.

Никакого ответа. Только узкие глазки почернели еще больше.

— Я не знаю, как это получше устроить, — продолжал я, — может быть, Эгберт захочет рискнуть своим драккаром.

С губ Китти сорвался птичий писк, который заменял ей смех.

— Я не совсем то хотел сказать, — быстро поправился я. — Конечно, он не станет оскорблять Хастингса, и тем более Рагнара. Но в его собственных интересах спасти девушку — здесь замешаны троны и скипетры, короче, тебе этого не понять, но если он не вмешается в дело сейчас, то может проморгать собственную мечту. Что скажешь, женщина? Или ты думаешь, что я не в своем уме?

— Сейчас так оно и есть, но не всегда же надо быть мудрым. Избыток ума отравит и убьет душу.

— Разве не может Эгберт притвориться, что отсылает нас с поручением, а мы прикинемся пьяными и украдем девушек?

— Кто? Гудред? Рольф? Они что, согласятся отправиться по лебединой дороге без надежды на возвращение? Ради прихоти одного сумасшедшего викинга они навсегда распрощаются с пирами на берегу и с северным летом? Заруби себе на носу, Оге: тот, кто пойдет на это, не сможет вернуться. В лучшем случае он найдет службу в какой-нибудь отдаленной стране. Если бы у тебя было достаточно времени, ты мог бы сговориться с рабами-христианами, пообещав им свободу или быструю смерть. Но все они либо пастухи, либо обрабатывают землю. Смогут ли они грести во время бури?

— Их можно научить, однако это отнимет слишком много времени. Ты пристыдила меня, Китти, за слабый ум и глупый язык.

— Твои мысли затуманены великим нетерпением и великой страстью. Они слишком сильные противники. Лишь достойный может их познать. Именно они делают людей конунгами.

— Я стану действовать тайно и один. Я отведу ее в лес, буду добывать для нее дичь, построю шалаш, пока отец не заберет ее, — я перевел дух и продолжал: — Или пока ее жених, король Нортумбрии, не пришлет за ней.

— А она ест сырое мясо? Ей понравится дым костра? Ты можешь спрятать ее на день, на неделю, может, даже на месяц. Но скажи, она полетит между деревьев или оставит след, который найдут собаки? У Рагнара добрая сотня ярлов, и у всех есть псы.

— Неужели они все выйдут на охоту? Я не верю, что они так жестоки.

— Они не считают это жестокостью. Для них это такое же развлечение, как травить зайцев и убивать их дубинками. Лес будет звенеть от смеха.

— Я не вынесу этого. Лучше убить себя, чем терпеть такой позор. Раз я не могу спасти девушку, я ее убью. Я вонжу копье в ее тело, и увижу, как прольется кровь. Второго удара не потребуется. Мне не придется падать на свое копье. Мои глаза закроет тьма…

Китти отвесила мне пару оплеух, крича:

— Вернись! Вернись!

Моя душа не успела отлететь далеко, так что боль и пронзительный голос Китти вернули ее в тело. Злые духи не успели утащить ее.

— Для викинга не позор покориться судьбе, — успокаивала меня Китти, внимательно глядя мне в глаза.

Мысли ворочались в моей голове, словно прилив в узком фиорде. Когда он достиг наивысшей точки отметки, я придумал:

— На причале есть наша старая лодка, — сказал я.

— Да, она сохнет на берегу, — ответила Китти.

— Я назвал ее «Игрушка Одина». Иногда мне казалось, что он играет с ней, словно могущественный конунг с маленьким котенком. Она могла грациозно танцевать на волнах среди каменных объятий скал. Она была крепка, но напоминала не медведя, а выдру — своей легкостью и поворотливостью. Она была бы не прочь пойти вновь на риск, выискивать неизвестные бухточки, прокрадываться в устья небольших рек, плыть ночью и отдыхать днем.

— На ней было хорошо охотиться, — промурлыкала Китти. — Спустив парус, можно было прятаться за низким мысом и выслеживать диких береговых гусей.

— А как она шла под парусом! А когда мы стояли на якоре и растягивали парус над бортами, внутри не смог бы выпрямиться и карлик, но зато там было сухо и тепло, возле горшка с углями.

— Да.

— У нее шесть длинных весел, и с крепкими гребцами она вполне могла бы выйти в открытое море. Но в ней было бы трудновато во время свирепой бури и тяжело грести против сильного прилива. Если бы нас было хотя бы четверо, мы бы могли идти под парусом при попутном ветре, пришвартовываться при встречном, грести в штиль и стоять на якоре вдали от берега во время шторма, если б не успели укрыться где-нибудь. Если же шторм застигнет нас у берега, путешествие закончится, — я остановился, приказав себе прекратить болтовню, — но нас с тобой только двое.

— Помнится, мы вдвоем управлялись с ней, и она повиновалась твоей воле.

— Та девушка, Берта, сильна и высока. Она будет третьей.

— А у меня есть племянник. Он недавно приехал сюда продавать гагачий пух. В худшем случае, он подарит мягкую постель твоей принцессе. Его зовут Куола. У него сильная спина и опасности привлекают его больше, чем женщины. Он станет четвертым.

Вопрос так и вертелся на кончике языка, и я задал его:

— Китти, как ты думаешь, все ли из нас отправятся на берег мертвых к середине лета?

— Ты, Куола и я, может, и отправимся вниз. Если же умрет принцесса, ее вознесут вверх на небеса. И Берту, конечно, вместе с ней. Христиане говорят, там все счастливы. Но она не будет счастливой, если посмотрит вниз и увидит нас, наши тела, пожираемые чудовищами. Поэтому ангелы не позволят ей смотреть вниз.

— Я не хочу, чтобы она смотрела вниз.

— Живые или мертвые, вы двое вскоре расстанетесь. Ты должен завоевать какой-нибудь город за лебединой дорогой и распроститься со своими мечтами. Так почему бы тебе не проститься с ними сейчас? Завоевывай и живи.

— Как мне жить? Милостью богов?

— Я думала, что след от рабского ошейника все еще виден на твоей шее, и значит, ты мог бы принять их жалость, а, может, и покровительство.

— Ты так не думала. Ты говорила в прошедшем времени, и, значит, ключ судьбы повернут, мосты сожжены. Разве можно, упав на колени перед Одином, сложить руки и умолять его изменить мою судьбу, словно христианин перед своим Богом? Нет, когда я говорю с ним, мой яростный крик летит в небо, и мое дыхание смешивается с ветром, и я у него ничего не прошу, я только призываю его и жду ответа. Я хорошо знаю, что он не в силах изменить мою судьбу. Судьба превыше него, так же, как река выше своего ложа, а Небо выше Земли. Но он все равно мой бог. Возможно, христианский Бог способен изменить судьбу человека к лучшему или к худшему, и потому-то мы страшимся его больше, чем всех чудовищ Хель. Но у меня закружилась голова.