Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 1

Табагари накрыл на стол – и в сторонку, пока Сетура не разрешил ему сесть. Сел молчком, голоса его в тот вечер мы и не услышали. За столом Сетура сказал, что его правая рука Како Табагари, пока служил богу, выучил все имена, какие только есть на свете, и знает все их значения. На это Табагари, словно дите малое, которого приласкал чужой дядя, засмущался, заелозил, губы выпятил, пальцами перебирает. Весь вечер он был застенчив и уважителен. За столом смотрел зорко, все было, что душа пожелает. Был Табагари кривоног, приземист, толст немыслимо, но расторопен.

После ужина Сетура отправил нас в комнатенку, в которой мы теперь должны были жить, и пообещал прислать в услуженье старушку. Мы легли, но спали, должно быть, недолго, – еще было темно, когда бухнул колокол и такой ералаш на дворе поднялся, будто кругом все огнем горит, только ноги уноси. Не успели мы вскочить – стук в дверь. Входит бабка – дыра на дыре, вся в рванье. Не знаю, от какой старости или болезни людей. так скрючивает, – только нос у нее чуть не в пол уходил. Вошла, однако, бодренько. Странно даже. Казалось, разогнуть ее только чудо может, а тут выпрямилась, ладонь к виску, откозыряла, как хорошо вымуштрованный солдат, докладывает – что именно, разобрать невозможно, у бедняжки во рту ни единого зуба. Прошамкала она свой рапорт, руку опустила, стоит по стойке «смирно».

Мы с Датой молчим, понять ничего не можем.

– Вроде бы что-то... насчет завтрака и умывания, – говорю.

Бабка опять рапортовать, но Дата ее перебил, попросил подождать, пока оденемся.

Что за бабка, Мосе, как ты думаешь? – спросил он меня, когда мы остались одни.

Да, наверное, Сетура нам ее в прислуги прислал. Кем ей быть? Умом-то она... того... Это ясно. Непонятно только, зачем Сетуре этот номер понадобился?

Вполне она в своем уме, – говорит Дата. – Я повадки умалишенных знаю. И поговорить с ними люблю – такое скажут, от умного не услышишь. Что-то здесь не то... Да... вот что. Ты вчера у Сетуры сильно набрался и, может, не помнишь, все Абелем его называл. Абель он или кто?

– Абель, конечно. Я пока в своем уме.

– А почему он поправлял тебя. – Архипом, говорит, меня называй?

– Архипом?! – Я начал припоминать, что хозяин и правда все время поправлял меня, да мне было плевать. Что Абель, Архип – один черт. Как хочет, так и ззать его буду. Мне-то что.

Я оделся и подошел к окну поглядеть, что там стряслось, что мы – куры, подниматься чуть свет? Подходить близко к окну Абрагу заказано, сами понимать должны. Я остановился не доходя, но так, чтобы двор просматривался. Ничего такого не увидел, все вроде бы утихло. Прошел какой-то малый и поволчьи вполз в землянку. Снег кругом – я его и заметал, а так ничего не видно, темно. В комнате был балкон. Смотрю, на балконе наша бабка. Стоит, прижавшись к стене. Отчего это, думаю, она, как фельдфебель перед генералом, тянется перед нами?.. Вижу, прильнула к замочной скважине – ничего ей это не стоит, и так крючком согнута. Чувствую, зыркает по нашей комнате. Вдруг замельтешила. Понимаю, меня, второго постояльца, из виду потеряла, как не замельтешить... Старая ведьма и то в толк взяла, не наблюдаю ли я за ней. Приподнялась, в окно заглянула, но, ясное дело, ничего не увидела.

Я Дате молчком показал, он по стенке подкрался к двери и – настежь. Старуха как была возле скважины, так и осталась– крючок крючком

– Ну, мамаша, разогнись и входи! – сказал ей Дата.

Вошла, дверь прикрыла.

– Где это, тетенька, принято подглядывать в чужую дверь? – говорю я ей.

– У нас и принято! – сказала, как отрезала. Да как четко!

– Кто и для чего завел такой порядок? – спросил Дата.

– Пришли вы в дом – два чужака. Надо нам знать, о чем думаете, что делать намерены? Кормильцу все надо знать!

– А кто же это твой кормилец, будь он неладен? – не удержался я.

– Ах ты нехристь! Сам будь неладен! – разъярилась старуха.– Погляди на себя в зеркало, тварь бездомная,– это она мне-то,– Архип Сетура наш кормилец – отец, мать и господь бог! Кому еще быть?

Старуха бранилась долго. Дата ее слушал, будто царь Соломон перед нами вещал. Я пошарил по стенам – поглядеться бы в зеркало, на кого это я похож стал, что даже такая образина пальцем в меня тычет.

– Скажи-ка, мать,– втиснулся Дата в старухину брань,– твоего Сетуру Абелем или Архипом зовут?

– Раньше звали Абелем, а теперь Архипом,– сказала она и прибавила, будто одарить нас хотела: – Сам пожелал. Надо так!

– Ладно,– сказал Дата, помолчав,– давай умываться.

Старуха отвела нас за угол дома, слила на руки, и только начали мы вытираться, как опять бухнул колокол и пошел но округе гул. Мы выглянули из-за угла.

Когда я зимовал у Сетуры, он жил в тесной землянке. Ничего, кроме землянки, на этом месте не стояло. Теперь здесь поднялась добротная ода, и несколько десятков слепых полуземлянок хороводом окружали ее. Опять потек колокольный звон, из землянок посыпались люди и затрусили к дому Сетуры. Выползали они из всех щелей и семенили, как кроты, выкуренные из нор. Один миг – и суету как слизнуло. Все стихло намертво. И тут же какой-то человек, не видно кто, начал говорить. Да как! «Путь-путь-путь-путь»,– поди разбери. Полопотал он, смолк – и тут все как загалдят! Каждый трещит но переставая, будто надо ему только одно – переговорить соседа. Тарабарит площадь – ничего не разберешь.

– Подойдем поближе, Мосе,– говорит Дата,– поглядим, что там такое.

Подошли, и что же видим? Хромой псаломщик, Сетурова правая рука, который вчера за ужином и слова не проронил,– стоит на пне, который, видно, для этого дела и отесали, и бормочет, бормочет, слова не разобрать. Перед ним вытянулись в две шеренги человек тридцать и тоже бормочут как заговоренные. Побормотали и молчат. Опять со своего пня запиликал Табагари. Теперь я разобрал:

– Даритель же хлеба нашего насущного – отец наш и благодетель Архип – да здравствует во веки веков!..

«Архип»—в конце каждого стиха, а потом трижды: полихронион, полихронион, полихронион. Я это слово хорошо знал – одного Имедадзе из Сачхере так звали. Он мне и сказал, что по-гречески «полихронион» значит «многие лета».

Кончили молиться, Табагари сказал «вольно».

Все согнули ногу в колене – солдаты, да и только.

– Спиридон Суланджиа, сукин ты сын, нет для тебя сегодня работы! – своим тарабарским говором завел опять Табагари. – Пилат Сванидзе, гони его в шею из строя.

Пилат Сванидзе немедля двинул Спиридона Суланджиа по шее. Несчастный упал на снег и запричитал. Никто и ухом не повел.

– Смирно, направо, шагом арш! – выпалил Табагари.

И двинулся солдатским шагом весь этот обтрепанный люд.

– Куда это они, мамаша? – спросил Дата у старухи.

– На работу.

– А та вон каракатица тоже работать будет? – спросил Дата. – Это что за карлик?!