Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 1

Хосро обвел взглядом палату, покачал головой и вышел.

– Ты как в воду смотрел, Кучулориа, – сказал Квишиладзед, – я как раз об этом думал. Помню, нашел я в горах убитую Куропатку. Дня три уж прошло, не меньше...

– Вы понимаете, что голод толкнул нас на этот разговор, прервал их Варамиа. – Нельзя, когда голодаешь, говорить про еду, от этого еще хуже будет. Только дразните себя понапрасну. Бог милостив, все образуется.

– Чтобы я больше не слышал про пищу ни слова! – приказал Чониа. И все замолчали.

– А-у-у-у! Пропал народ. – Замтарадзе повернулся ко мне зашептал: – Вот вам деньги, молодой человек. Передавать им из рук в руки – не дело, пойдут благодарить, Отиа поймет, откуда у них еда взялась, и конец нашей с ним дружбе. Не откажите в любезности, отдайте эти деньги Хосро, пусть купит в Поти еды и раздаст им от имени Мурмана.

И двух часов не прошло, как Хосро от имени дяди Мурмана втащил в палату порядком муки и фунтов шесть-семь сулгуни.

Все замерли, и только Варамиа, спохватившись, стал благодарить дядю Хосро, который уже выходил из палаты.

К тому времени Туташхиа уже вернулся в комнату и перелистывал «Витязя в тигровой шкуре», отыскивая любимые места, но весь он, как и Замтарадзе, был в большой палате.

У наших соседей еще долго молчали и вдруг – как взорвалось. Чониа схватил котел, притащил воды, раздул огонь в печке, развязал мешок, попробовал муку на язык – не прокисла ли... Остальные на все голоса давай хвалить дядю Мурмана! Квишиладзе завел, как там-то и там-то и такой-то и такой-то человек сделал такое-то и такое-то доброе дело. Кучулориа давай спорить, что, дескать, быть того не может, чтобы человек тот был добрее и щедрее нашего доктора. Палату как вихрем подняло. Пока варили гомп и приступали к еде, языки не останавливались ни на минуту, галдели – хоть святых выноси. В тот день Чониа еще раз сварил гоми и накормил всех. Уже было за полночь, когда Кучулориа высказался в том духе, а не сварить ли нам еще разок. Все согласились, и опять – гвалт и нескончаемый лязг печной дверцы.

Галдели чуть не до рассвета, сон отбили начисто, и в каком часу проснулся я на следующий день, теперь и не вспомню. Часов одиннадцать было, а может, и больше, но в комнате опять стоял пресный запах гоми и палата шумела не стихая. Даты Туташхиа не было. Замтарадзе улыбнулся мне и сказал:

– Долго вы сегодня спали. – И добавил чуть тише: – С утра уже второй раз варят. Пока глаз сыт не будет, желудка не набьешь. Это голод.

– Чужое добро, ну и жрут в три горла, жалко им, что ли,– ответил я.

Хосро принес завтрак для Замтарадзе и Туташхиа. Замтарадзе был бодр и оживлен, легко приподнялся и заглянул в миски.

– Как приказал Отиа, – сказал Хосро. – Гоми и сулгуни. Велел ничего больше не подавать.

Замтарадзе взглянул на меня, потом на Хосро:

– А не пронюхал ли Отиа... что я вам деньги дал. Никто не мог ему сказать?

– Нет, вроде ничего не говорил, – ответил Хосро.

– Откуда ему узнать? – добавил я.

Замтарадзе немного успокоился, лег на спину и стал ждать товарища. Пришел Туташхиа, и они приступили к завтраку.

– Что-то не припомню, Отиа-батоно, чтобы ты постился?

– Что будет к месту, то и будем есть, сколько впрок пойдет, столько и возьмем, – сказал Туташхиа.

В следующие пять дней ничего примечательного не случилось. У Замтарадзе спала опухоль на ноге, трещина, видно, заживала. Он смело взялся за костыли. У Даты Туташхиа боли тоже прошли, он двигал рукой почти свободно. Все, что принес Хосро, больные съели до последней крошки. Замтарадзе пришлось опять раскошелиться. Про конину и дичь с запашком никто уже не вспоминал. Ели, когда хотели и сколько желудок мог вместить. И очень уж подозрительно молчали. Разговаривали редко, и росло в большой палате странное напряжение.

Как-то утром болтали мы с Замтарадзе – он расспрашивал меня про грузинские племена, обитающие в Турции. Туташхиа, как всегда был во дворе. В большой палате собирались завтракать.

– Чониа, а, Чониа! – послышался голос Квишиладзе. – Вот уж с неделю приглядываюсь я к тебе, и знаешь... Смотрю все, смотрю и... ты, конечно, дели гоми и сыр, но уж не забывай, пожалуйста, что всем поровну должно достаться!

Чониа, подававший в эту минуту гоми Кучулориа, замер, и миска повисла в воздухе.

– Вот смотри, опять, опять,– зашептал Замтарадзе. – Едят все одно и то же, а глаза голодные, ему и кажется, что в его миску меньше попало.

– Вы поглядите на него! – заорал в эту минуту Чониа. – Выходит, я тебе меньше кладу, а себе больше – ты это хочешь сказать?

– Что ты себе кладешь больше, да еще корку всегда забираешь, это ладно: раз ты у котла, тебе и положено, а вот Кучулориа даешь больше, чем мне и Варамиа, – это не порядок. Чтобы этого больше не было! – сказал Квишиладзе.

– Что ты, что ты, он дает мне никак не меньше, чем другим. Что ты выдумываешь? – залопотал Варамиа, испугавшись, что вспыхнет ссора.

– Не пойдет Чониа на такое, – вступился Кучулориа. – Да и глядеть положено в свою миску, а не в соседскую.

– Не нравится, как я делю? Вот тебе мука и сыр, а вон огонь, и вари себе сам. Я на тебя больше не варю, баста! – Ну, не ссорьтесь, пожалуйста, не надо,– попытался унять их Варамиа,– были б мы голодные, и то надо бы удержаться, а тут сыты по горло, и зачем нам поедом друг дружку есть. Мне и половины моей доли хватит, и так через силу ем. Возьмите у меня, вам и будет в самый раз.

– Не варю я для Квишиладзе, и точка, – упорствовал Чониа.

– Ни мне, ни Кучулориа готовку не одолеть. Что же теперь, голодать, Квишиладзе?

– Не знаю я ничего!..

В палату вошел Туташхиа, и разговор оборвался.

– Нажрались, из горла прет, теперь друг за друга взялись, – прошептал Замтарадзе. – Пресытились!

Туташхиа был явно взволнован. Ему не сиделось на месте, где не притронулся, послонялся по комнате и вполголоса, будто доверяя важную тайну, сказал мне:

– Что-то происходит в бочке.

– Что? – спросил я спокойно.

– Одна крыса сидит посередине и, кажется, подыхает. Остальные – вокруг нее, сидят и смотрят... ждут, когда сдохнет.

Неожиданности для меня в этом не было. Когда самая голодная крыса начинает издыхать, другие бросаются на нее и сжирают. Тут-то и надо запомнить, какая рванется первой. Ее надо будет беречь, холить, защищать. Когда все крысы бросаются на одну, между ними начинается драка, и в драке больше всего могут искусать ту, которая рванулась первой. От укусов она может ослабнуть, и ее съедят. Бывает, когда выводишь людоеда, гибнет даже последнее животное – укус не заживет, рана загноится, крыса и подохнет. Тогда, считай, весь труд пропал даром.

– Вот это уже настоящий голод, Отиа-батоно, – сказал я и отправился на балкон.

Туташхиа последовал за мной, но в бочке ничего интересного уже не было, только вместо семи в ней сидело шесть крыс. Одной из них достался хвост съеденного животного, и она лениво покусывала его. Увечья или укуса я не заметил ни на одной крысе, а это значило, что каннибализм в тот день не должен был повториться.