Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 4

– Революция, брат,– школа! – Вскинул голову к небу и крикнул пушкарям: – Эй, Чониа!.. Спустись-ка сюда!

– Чониа?! – сказал Дата. – Кто он?

– Чониа у меня там за главного! – Класион указал на пушку.

Приплелся Чониа, весь с головы до ног в нечистотах. Потоптался возле нас и двинулся во двор, где попросил окатить себя водой из брандспойта.

– Ничего, Чониа, вчера мне тоже досталось,– подбодрил его Класион, когда Чониа решился наконец приблизиться к своему командиру.

– Тебе вода, Класион, досталась, а мне... что? – В голосе Чониа был укор.

– Здравствуй, Чониа! Ты что, не узнаешь меня? – сказал Дата Туташхиа.

– Прошлой осенью, как меня первый раз привели, сразу узнал.

– Как живешь, что поделываешь?

– Что делаю? Сам видишь, как я расправился с их благородиями! Учусь делать добро, и похоже, уже научился. В Аджамети был начальник станции Эртаоз Николадзе, так он мне как-то сказал: «Хороший голос и слух можно заполучить еще в материнской утробе, а вот петь хорошо, не обучившись, не будешь». Доброе сердце тоже можно от матушки-природы получить, а чтобы делать добро – этому надо выучиться. И ток на белом свете с любым ремеслом. Вот я теперь учусь – учусь делать добро. Тем и живу!

– Тогда сделай-ка еще одно доброе дело,– прервал его Класион,– ступай отсюда, не воняй, Христа ради! Вымойся, а там придешь и расскажешь, как там, наверху, управлялся.

Чониа засеменил к бане.

Класион вдруг зашелся в надсадном кашле.

– Простыл я, видно, вчера,– сказал он, едва отдышавшись.– Нездоровится мне что-то.

Мы еле уговорили его пойти к Бикентню Иалканидзе, командовавшему в те дни в тюремной больнице. Класион лег и больше не поднимался, ко об этом – позже.

– Говорят, там большая свара, чуть до рукопашной не дошло? – сказал Дата Туташхиа. – Пойдем поглядим, что там за парламент?

С нами увязался и Поктиа. Мы спустились в подвал карантина.

– Вы только поглядите на этих недоносков,– возмутился Поктиа,– сколько кирпича натаскали! И для чего, спрашивается...

В карантине, то есть в парламенте, собралось человек сто, и каждый восседал на стуле, сложенном из кирпичей. Из кирпича – нашего основного оружия! Вынести это было для Поктии свыше его сил, и он пнул стул под первым же парламентарием, который попался ему на глаза. Депутат плюхнулся на пол, но никто не посмел возроптать, ибо все знали, что Поктия распоряжался всеми людскими и материальными ресурсами вооруженных сил восстания. Лишь откуда-то из дальнего угла донесся тонкий, как мяуканье котенка, писк:

– Велика важность, кончим и отнесем обратно. Раз нужно, конечно, отнесем, а как же?

Поктиа грозно оглядел всех присутствующих и удалился.

– Продолжаем, господа. Зачем возмущаться? Вот вам пример, прямая параллель с обсуждаемой нами проблемой: состояние войны и законы, им диктуемые!.. Да-с, так о чем я говорил?.. Вы, господин Пхакадзе, с этой трибуны заявили, что по отношению к вам было нарушено, вернее, неверно применено правило раздачи обеда, правило, установленное для данной конкретной ситуации. Почему это произошло, господа?! – Оратор патетически вскинул руку, но его прервали:

– Само правило не годится, надо изменить!

– Почему не годится?! – возмутился оратор.

– Негоден тот закон, то правовое статус-кво, даже та ситуация, которая сама порождает возможность и условия для своего искажения! – с большим чувством сформулировал оппонент.

– Правильно, справедливо: негоден метод, последствие применения которого противоположно его назначению! – поддакнул из глубины карантина чей-то бас.

– «Нора», успокойтесь! – прикрикнул оратор.

– Эта мысль принадлежит одной «Норе». Той же позиции придерживается и правое крыло «дезинфекторов»! – крикнули снова.

В камеру вбежал мальчишка-вестовой, после слепящего уличного света освоился с темнотой, узнал оратора, хлопнул в ладоши и звонко прокричал:

– Э-э-й! Керкадзе, насилу нашел! Тебя выпускают! А ты тут языком стены вылизываешь!

Интерес этого сообщения состоял в том, что в те два дня, что длился мятеж, закончился срок заключения у нескольких арестантов, однако это был первый случай, когда вызывали на освобождение.

– Сколько всего освобождающихся? – спросил Дата вестового.

– Восемнадцать, но уходит – тринадцать на пятерых будут писать... как это?

– Оформлять...

– Да-да, оформлять... эй, Керкадзе, ты что, пойдешь?

– К сожалению, я вынужден... господа, вас покинуть, а то мы бы нашли решение этому вопросу. Негоден метод, последствия которого противоположны его назначению... так, да?

– Уйдешь ты или нет, в конце-то концов? – поторопили его из другого угла.

Керкадзе покинул трибуну.

– Таких хлебом не корми, только языком почесать дай,– шепнул я Дате.

– Чего ж ты хочешь? – ответил Дата. – Ведь сколько времени ему рта открыть не давали, он и болтает от души, рад, бедолага, до смерти. А чему ему сейчас радоваться? Это только называется освобождением, а на самом-то деле он ведь на верное рабство выходит. Сам понимает – вот и не торопится.

Во дворе нам навстречу шел Бикентий Иалканидзе.

– Письмо у меня... записка... Фоме,– сказал он. – Адресовано на его партийную кличку. Здесь не могу передать. Зайдем в корпус... вот так... между прочим, будто гуляем. У Класиона, знаете, жар. Щелкунов его смотрел, сказал, что, возможно, даже воспаление легких.

Воспаление легких для него... в такое время...

Бикентий сунул письмо Дате Туташхиа и исчез. Мы поднялись в комитет, Фома вскрыл письмо. Долго читал его и перечитывал, а потом, передав нам, зашагал взад и вперед.

Письмо было от тифлисского нелегального комитета.

«В настоящей ситуации сколько-нибудь серьезная помощь и демонстрация солидарности исключены ввиду разгула реакции. Вопрос продолжения или прекращения вашей акции решайте на месте. Задача – сохранение прошедших бои участников».

Все из бывших здесь членов комитета ознакомились с письмом. Растерянность и безнадежность овладели нами. Впервые за эти дни Дата Туташхиа вытащил свои янтарные четки – верный признак, что он взволнован.

– Сколько человек прочли письмо? – спросил Фома Комодов.

Я посчитал:

– Семеро!

– Уничтожьте его.

Амбо Хлгатян поднес к письму огонь.

На вечернем заседании комитета, длившемся бесконечно, прерывавшемся и опять возобновлявшемся, были подведены итоги. Итак, предпринятая нами акция достигла своей цели: ведь формальным поводом к бунту была возмутительная деятельность господина Кода, и она больше не могла повториться. Мы создали прецедент для других тюрем – дело огромного значения. В ходе бунта четыре тысячи пятьсот человек в той или иной степени были приобщены к опыту борьбы, и в этом заключалось воспитательное значение нашей акции. В те дни весь город, а за ним и весь Кавказ говорили о нашем восстании, о нем было доложено и правительству в Петербург. Правда, с запозданием, но известие проникло и в Государственную думу – в этом состояла политическая функция нашего начинания. Наконец,– и это был чрезвычайно существенный результат – нам, профессиональным революционерам, недоставало опыта организации массовых выступлений, и теперь мы его получили.