Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

— Я демобилизован и еду домой.

— Дорога в Сибирь уже в руках мятежников! — оборвал сурово Бартов. — Или вы предпочитаете Красной Армии белую?

Андрей резко мотнул головой, рука привычно ощупала шрам на лбу.

— Я подписал обязательство не выступать против Советской власти. Я дал слово.

— Сейчас дадите слово выступать за Советскую власть, — в тон ему заявил Бартов и придвинул лист бумаги. — Читайте и расписывайтесь.

— Не буду, — сказал Андрей. — Я офицер военного времени.

Бартов спорить не стал. Вялой походкой он приблизился к двери, поманил кого-то рукой. Вошел красноармеец.

— Ваша сестра останется заложницей, — объявил Бартов и кивнул бойцу. — Уведите ее.

Оля вдруг отцепилась от брата и на миг ослабла. Андрей подхватил ее, крикнул:

— Я подпишу! Я даю слово, буду служить! Отпустите сестру!

— Так будет надежнее, — отрезал Бартов. — И вам служить спокойнее.

Боец взял Олю за руку и повел к выходу. Бартов прикрыл за ними дверь, сказал резко:

— Поймите, мы вынуждены!.. За сестру не волнуйтесь, ничего не случится.

— Где мой брат? — спросил Андрей, чувствуя головокружение.

— Не годен, — ответил доктор, записывая что-то. — Ваш брат не годен, и мы его отпустили.

В это время проснулся тот, что спал на стульях, громко зевнул и потянулся, утер лицо руками.

— Кто? — спросил он Бартова, разглядывая Андрея.

— Штабной, — бросил тот. — Полкового ранга.

— Прекрасно! — одобрил проснувшийся и протянул Андрею руку, улыбнулся. — Караулов. Кстати, бывший поручик. Так что, не хотите служить Советской власти?

— Я не кадровый офицер, — снова начал объяснять Андрей. — По образованию я учитель гимназии. Вы понимаете? Войны нет, а я — офицер военного времени!

— Как же нет? — с прежней улыбкой спросил Караулов. — Кругом льется кровь, а для вас войны нет…

— Я знаю мировую! А это… Требую освободить мою сестру!

— Мировую мы знаем все, — отмахнулся Караулов. — Но сейчас для будущего России нужна гражданская война. Вслушайтесь в это слово — граж-дан-ская!.. Кстати, чему вы учили ваших гимназистов?

— Я не успел… А хотел учить истории…

— Тем более вслушайтесь! — он засмеялся, но сказал жестковато: — Запомните: в Красной Армии мы требуем железной дисциплины и беспрекословного подчинения. Бес-пре-кос-ловного!.. И в это слово вслушайтесь.

Круто развернувшись, он вышел из комнаты,

Березинский дурачок повел его через луг, зажимая пучком травы рану на лице и приговаривая: «У сороки боли, у вороны боли, а у тебя — заживи…» А в другой руке у него была «гирька» — ржавый зуб от жатки на сыромятном ремешке.

Между тем мужики уже сошлись на некошеной луговине, уже таскали друг друга за грудки, а бабы, с той и другой стороны, враз позабыв про все свои распри, завыли в голос, смешались, боязливо пытаясь растащить мужей, и кто-то уже, угодив под горячую руку, размазывал слезы с кровью. Барин Николай Иванович метался среди взбудораженной толпы, кричал, умолял, однако его не слушали, а то и вовсе не замечали. Прошка Грех заехал на лошади в тыл свободненским и стал хлестать плетью по взопревшим мужичьим спинам. Сначала от него отмахивались, как от назойливой мухи, — все-таки за восьмой десяток старику, но потом стащили с коня и как следует взгрели — его же плетью. Прошка не успокоился, схватил литовку и пошел на соседей, широко разевая беззубый рот. И наверняка секанул бы первого попавшего, но свободненские уже торопливо разбирали косы; не медля, березинские тоже стали вооружаться, и толпа на какой-то миг вновь раздвоилась, образовав две стены. Еще бы мгновение — и пошли бы друг на друга…

Некогда было глядеть по сторонам, поэтому явление Леньки-Ангела с окровавленным Андреем было неожиданностью. Оба выросли вдруг между стен, словно с неба спустились. И вид детской крови как-то враз охладил мужиков: стояли, таращились как на чудо, не в силах шевельнуться. Ленька же вел Андрея к телеге, будто и не видел никого, и, только пройдя наискосок ничейную землю, на ходу поднял «гирьку», погрозил кому-то:

— Вот ужо попадитесь мне!.. Нашли чем баловаться — железякой!

Барин Николай Иванович, опомнившись, кинулся за ними, взял Андрея на руки, пугаясь раны его, побежал к телеге.

Кто-то из мужиков, нарушив тишину, сказал громко, с неуместным хохотком:

— А говорили, у бар кровь голубая! А она и у них красная…

Березинские всем гуртом устремились к барину, забыв собрать шапки; свободненские торопливо и нервно закидывали косы на плечи, звали своих баб, ребятишек, подбирали сумки с брусками и припасом, уходили без оглядки. Через несколько минут истоптанная, выкошенная кое-где штанина опустела. Лишь трещали сороки на ветках и кузнечики в траве.

Вечером того же дня в Свободном мужики драли своих ребятишек. А потому как разбираться было некогда, да и терпения бы не хватило, то попало всем мало-мальски подросшим. Было ясно, что завтра нагрянет пристав и за барчука кому-то придется идти на каторгу. Особенно спрашивать не станут, скажут: отец подучил — вот и отвечай за сына. Вовек не оправдаешься! Поэтому драли нещадно, вымещали злобу и отчаяние. И парнишки, уже подлетыши, — виновные и невиновные, — корчась под ремнями и чересседельниками, копили ту злобу с детской непосредственностью и совсем взрослой памятью.

Выпоров ребятишек, Анисим Рыжов пошел искать Досиного постояльца — ссыльного поселенца Пергаменщикова. Сам ссыльный говорил, что он из студентов, в чем свободненские сильно сомневались, ибо на вид «студенту» было под сорок. Ходил он зимой и летом в одной одежке — в тужурке с засаленными лацканами; шею в несколько раз опоясывал шарф; волосы носил длинные, как у попа, и брился раз в неделю. Местных мужиков удивляло, что ссыльному за что-то платили кормовые — десять рублей, на которые он покупал масло, яйца и сметану, жалуясь на какие-то болезни, а урядник наезжал проведывать и обращался к нему по имени-отчеству. Если бы не такое с ним обхождение, свободненские никогда бы всерьез студента не принимали: работы он никакой не знал, делать ничего не хотел, да и не умел и спал часов по пятнадцать в сутки, отчего на лице и волосах выступал обильный жир. Уважение к ссыльному со стороны властей обескураживало мужиков, и они, казаки по крови, пришедшие в Сибирь еще с атаманом Ермаком Тимофеевичем, решили, что студент — крупная птица преступного мира, раз его так жалуют даже в ссылке. Это бы воришку какого запечатали в кандалы и угнали на рудники, а достойных и держат достойно.

Пергаменщиков поселился у Доси в темной боковушке, где до недавнего времени жила старуха-мать, однако после нескольких бесед за самоваром хозяин определил постояльца в горницу. Еще на слуху и памяти была у свободненских казачья вольница, еще были живы старики, ходившие в молодости за товаром в тунгусские стойбища и за лошадями к киргизским кочевникам, а потому близки и понятны были крамольные мысли ссыльного. Студент толковал мужикам, отчего идут все их беды и несчастья, поминал их лихое казачество и волю и шепотом говорил, что скоро придет время, когда в России не будет никакой власти, что любая власть — это насилие над человеком, а так как она держится на богатых, надо их вырубать под корень. Дошлые свободненские мужики хоть и не всё принимали на веру, хоть и мараковали по-своему, давно закрестьянившись и зная одну лишь землю, но кровь и память брали свое. Что теперь осталось от вольницы, вздыхали они. Шиш да маленько. А тут еще барин из России приехал со своими мужиками, новой породы коней привез и развел, так что перестали брать малорослых монголок. Короче говоря, совсем житья не стало казачьему роду.