Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

— Вы что же здесь, на царских газетах политику строите? — возмутился продкомиссар. — Или я не туда заехал? И тут Советской власти нет?

— Советская власть есть, — сказал Ульян Трофимович. — Хлеба нету.

— Так чего с моим вопросом? — напомнил Елизар. — Не ответил! Где хлебушек-то?

— А вы знаете о том, какова была политика закупочных цен?! — закричал, багровея, Коркин. — Цены упали! И хлеб остался у крестьянина!

— Откуда? — махнул рукой Ульян Трофимович. — Что-то продали, что-то сами съели. Ну, и семенной…

— А я найду! — заявил Коркин.

— Найдешь, излишки — все твои, — согласился Ульян Трофимович. — Вот тебе подушный список, а вот безмен. Иди, перевешивай хлеб, ищи.

Он достал безмен и брякнул им по столу.

— У меня весовщиков нет, — отрезал Коркин. — И времени тоже. Я пойду по амбарам и выгребу половину наличного запаса. А вы обеспечите мне подводы.

— Ты что? — глухо спросил Ульян Трофимович. — В амбарах только семенное лежит…

— А я не сеял, — развел руками Коркин. — Откуда же мне знать? На мой взгляд, все зерно одинаковое.

Ульян Трофимович отшатнулся к стене.

— Да ты от Советской власти ли? Это же… Ты ведь и у нас голоду наделаешь!.. А ну, покажи мандат!

Коркин вновь достал бумагу. Трясущимися руками председатель развернул ее, прочитал, мотнул головой.

— Все одно не верю! Самозванец ты!

— А вы?

— Меня народ выбрал сюда, — председатель кивнул на окно. — А вот тебя кто послал?

— Советская власть!

Ульян Трофимович потянулся было рукой к безмену, однако вовремя опомнился. Но движение его не скрылось от глаз Коркина, он расстегнул кобуру. Ульян Трофимович понял, что делает ошибку за ошибкой, что надо добром просить, в душу ему стучаться! Может, даст послабление…

— Послушай, товарищ Коркин, — взмолился он. — Ну, пощади ты нас! Ведь не посеем — на будущий год с голоду перемрем! Ведь в каждой избе ребятишек полно… Ну, хошь, пока народ не видит, на колени встану? У тебя же, поди, отец-мать есть, ну подумай, как в глаза-то им смотреть станешь, ежели ребятишки перемрут? Прости меня, дурака, ну, покричал я, дак с войны пришел, горячий бываю… Я тоже большевик, с шестнадцатого года, с германской.

Продкомиссар застегнул кобуру, одернул и запахнул на груди пальто.

— Не нужно унижаться, — посоветовал он. — Я этого не люблю.

— Да как же не унижаться-то, — торопливо заговорил председатель. — Мы же тута еще Советской власти не нюхали, руками не щупали. Какая она хоть?.. А ты сразу грабить от имени Советской власти! Да как же народ во власть-то такую поверит? Как же он пойдет за ней, ежели с грабежа начинается? Ты ведь на всю дорогу веру отобьешь. Я им говорю тут, хвалю-нахваливаю. Я им тут золотые горы сулю, а ты… А ты…

Коркин вышел, тихо притворил за собой дверь. Ульян Трофимович опустился на лавку и уставился в огромный черный зев печи, где когда-то пекли общественный хлеб.

— Мне-то ясно, почему такая политика, — сказал Елизар Потапов. — Большевики чуют, что Сибирь вот-вот от России отойдет. Свое правительство будет. Вот и хотят весь хлебушек вывезти. С драной овцы хоть шерсти клок… Вывезут, а там — трава не расти.

— Не может быть, — Ульян Трофимович помотал головой и бросился к окну.

— А я, пожалуй, поеду! — вдруг засобирался Елизар. — Своим скажу, пускай прячут. Да ведь, боюсь, не поверят мне! Ведь не поверят, а?..

Продотряд, разобрав винтовки, уже вышел на улицу; Коркин давал какие-то распоряжения и показывал рукой на избы. Вокруг, застыв в растерянных позах, стояли мужики, бабы, ребятишки…

Когда продотрядники пошли по домам, Ульян Трофимович спохватился, что все еще сидит в пекарне, выбежал на улицу, заметался по двору, не соображая, что делать и как остановить грабеж. Потом он в отчаянии встал перед толпой сельчан, поклонился в пояс и закричал:

— Простите! Простите уж Советскую власть! Люди добрые, простите! Не по злому умыслу, истинный бог!

Мужики и бабы, к кому уже зашли во дворы продотрядники, кинулись к своим избам.

— Ой, ратуйте, люди-и! — понеслось по селу. — Грабя-ат!..

Ульян Трофимович упал на колени, застонал:

— Простите! Простите, ради Христа!

Тележные следы тянулись по степи от холма к холму. Смирившийся и поневоле ставший единомышленником Бутенин шагал позади Андрея и сердито сопел в затылок. Он стер себе ногу и теперь прихрамывал; спина и плечи потемнели от пота.

Так они отмахали верст пять, и Андрей уже шарил взглядом по степи в надежде отыскать знакомые приметы или сам курган, как неожиданно тележные следы начали истончаться: колеи от одиночных повозок отваливали то вправо, то влево, и скоро под ногами остался один-единственный след — неровный, змеистый и едва приметный в траве. Андрей поначалу шел уверенно, надеясь, что колеи где-нибудь впереди непременно сойдутся и приведут на место побоища, к кургану, однако, покрутившись возле солончаков, след вообще пропал, и только молодая сочная трава колыхалась под утренним ветерком. А тут еще Бутенин, словно предчувствуя неладное, стал поторапливать, понукать вопросами: скоро? Нет?

— Скоро, скоро, — отмахивался Андрей и прибавлял шагу.

Сориентировавшись по солнцу, он двинулся по направлению к Уфе, и на какой-то миг ему показалось, что местность знакома; ощущая, как бухает сердце и шелестит кровь в ушах, он едва не бежал. Бутенин вроде тоже воспрянул духом и заспешил следом . Но когда они очутились на берегу балки, Андрея охватило злое отчаяние. На земле не было ни следа, ни единой приметы, что здесь всего два года назад случилось побоище: ни стреляной гильзы, ни пуговицы, ни ремешка… Он прошел вдоль балки в одну сторону, затем в другую; Бутенин послушно таскался за ним и даже не ворчал, а потом забрался на холм и тяжело опустился на землю. От тепла и влаги все цвело, благоухало, так что кружилась голова и рябило в глазах.

У Бутенина наконец лопнуло терпение. Он в который раз переобулся, поднялся с земли и вдруг закричал, распаляя себя:

— Сколько еще бегать? А? Ну, где твой курган, где?! Завел черт-те куда! Если ты стрекануть надумал — не выйдет! Не на того напал! В душу…

— Молчать! — рявкнул Андрей и, резко повернувшись к конвоиру, сжал кулаки. Бутенин умолк, лицо вытянулось; румянец на бледных щеках его разгорался странно: сначала в крапинку, словно тифозная сыпь, затем порозовели скулы и подглазья. Он сглотнул слюну, торопливыми руками стал застегивать ремень. Андрей отвернулся, утер потное лицо жестким рукавом. Ветерок холодил спину, но солнце уже припекало и слепило, так что смотреть можно было только вприщур. Вдруг он услышал тихий шорох у ног и в то же мгновение увидел черную гадюку. Змея подползала к пальцам, блестящая и холодно-равнодушная, протекала меж трав, держа на весу маленькую, тупую головку. Андрей замер и лишь чуть подогнул пальцы на ногах, будто в тесной обуви. Гадюка на секунду остановилась, еще выше вскинула головку и несколько раз выбросила изо рта тонкий, стремительный язык, ощупывая впереди себя пространство. Желтоватый кончик хвоста ее нервно дергался по сторонам, тело взбугрилось, и тугой желвак, пробежав от шеи к середине туловища, вздыбил его, как жесткую веревку. Андрей прикрыл глаза и в то же мгновение ощутил на ноге мертво-холодное тело змеи. Расслабленная и успокоенная, она неторопливо переползла, перетекла через его голую ступню, оставив влажный, знобящий след.