Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

— Что ты делаешь, старик? — окликнул Андрей. — Постой!

На вид белесые кости казались легкими, однако парусина скребла землю, и впряженный в нее старик налегал на веревку всем телом, сгибаясь ниже травы. Бутенин плелся за Андреем и таращил глаза. Съехавший назад револьвер в кобуре болтался на обвисшем ремне и бил по ягодицам.

А старик подтянул свою поклажу к неглубокой, в лопатный штык, яме и, кряхтя, начал складывать в нее кости. Он будто оглох и ослеп, а из ввалившегося рта вырывались неразборчивые звуки. Он укладывал кости плотно, подгоняя их одну к одной, наверное, чтобы влезло побольше. Выкопанная на солончаке яма уже наполовину была заполнена, и среди человеческих останков Андрей заметил выбеленный солнцем винтовочный приклад, сабельные ножны и несколько крупных конских костей.

— Идем, а? — прошептал Бутенин. — Идем, ну его…

Андрей огляделся: черное пятно солончака было ископано вкривь и вкось; на приземистых холмиках от весенних вод выступали белые разводья, похожие на морозные узоры. Между тем старик закончил работу и поднял голову.

Андрей попятился: зениц у старика не было либо они совсем выцвели, как выцветает на солнце холщовое полотно.

Над ископанным солончаком взметнулась пыль; горячий вихрь вытянул ее в трубу, поднял к небу и понес над весенней зеленой степью.

К железнодорожному полотну они вышли за полдень и сели отдыхать на раскаленный рельс. Андрея не покидало ощущение, будто он только что плавал и тонул в штормовом море, и вот теперь его выбросило на сушу и под ногами наконец хрустела и гулко отдавалась земная твердь. Степные травы у насыпи росли густо, качались под ветром, кланялись во все стороны, и теперь было боязно ступить туда. Если бы сейчас снова принудили идти в степь, Андрей не сделал бы и шагу от железной дороги. Рельс обжигал руки, а он держался за него и радовался про себя, блаженный и счастливый. Наверное, Бутенин испытывал то же самое, поскольку жмурился на солнышке и улыбался.

На какой-то миг Андрею почудилось, будто они вовсе и не ходили в степь и выстланная костями земля то ли привиделась, то ли приснилась.

— Идем! — скомандовал он и поднялся с рельса.

Он был уже далеко, когда его догнал Бутенин. Версты три они шли молча. Конвоир все пытался затеять разговор, веселел на глазах, наливался какой-то ребячьей жизнерадостностью и азартом. Он то прыгал через шпалу, то семенил, наступая на каждую, или становился на горячий рельс и, балансируя руками, бежал так, пока держал равновесие. Андрей шел, стиснув зубы. Веселость Бутенина раздражала его. Он старался не думать о нем, не замечать, но мысли упрямо притягивались к его болтовне и глаз ловил его белые, ровные зубы, открытые в улыбке.

— Мне ведь велено доставить тебя в Москву живым и невредимым. Кровь из носа. — откровенничал меж тем Бутенин. — Потому и таскаюсь за тобой как тень… Мне ведь и оружие применять запрещено… По секрету скажу. С поезда не я стрелял. Комендант да солдат с охраны. А я только вверх, чтоб пугнуть. Я б скорей коменданта срезал, чем тебя. Так-то!

Андрей молчал, и это было расценено конвоиром как одобрение. Бутенин заговорил тише и доверительней:

— Я как на духу перед тобой. Может, это судьба, что меня сопровождать назначили? На этот счет свой расклад имеется. Сам подумай: если назначат тебя в Москве — и про меня не забудут. Телеграфировать-то в Красноярск я буду! И приеду назад с тобой! Мы возвращаемся, а ты на должности — ого-го! Рукой не достанешь. Бывали случаи, из-под ареста да в начальники. Слыхал!

— Меня судить в Москве будут, — уверенно сказал Андрей. — Осудят и шлепнут. И твои расчеты — пустые хлопоты.

— Не-ет, Андрей Николаич! — засмеялся Бутенин. — Не то время, чтоб на суд в саму Москву возить! В Красноярске бы к стенке приставили, по ревзаконам. А потом — за что? Если уж героев к стенке…

— За расстрел пленных, — коротко ответил Андрей.

Бутенин на мгновение задумался.

— Погоди-ка, Бутенин, — Андрей замедлил шаг. — Ты хочешь сделать военную карьеру?

— Ну, карьера — это старорежимное словечко, — твердо сказал тот. — Это у вас в царской армии карьеры делали. А я служить буду красной пролетарской России. Ведь и Красной Армии нужны будут свои генералы, верно? — вдохновенно продолжал Бутенин. — Вот этого слова я не стесняюсь. Генерал — он при любой власти генерал. А иначе-то какая армия? Но боюсь, война кончится и всякие там бывшие полезут! Из ваших, из офицерья, в академии понабьются… Я не про тебя, Андрей Николаич. Тебе доверяю. Пойми, обидно и даже опасно для республики! Что у них на уме? Возьмут армию в руки и устроят переворот Советской власти. Может такое случиться?

— Может, — согласился Андрей.

— Потому в красные генералы мы должны идти! Мы — рабоче-крестьянского происхождения. Чистые и не замаранные в классовом отношении. И никакой тут карьеры! Я мечтаю: кончится война — пойду в академию. Я хоть и прошел полный курс обучения на войне, но теории поднабраться бы не помешало.

— Все это хорошо, да не выйдет из тебя красного генерала, — вздохнул Андрей. — Полководец — это не работа, это, Бутенин, натура, характер.

— У меня что, характера нету? — удивился тот.

Андрей не ответил. Веселость Бутенина вновь вызвала в нем раздражение и гнев.

— Мне бы только к концу войны на уровень полкового командира выйти, — продолжал говорить Бутенин. — Слух был, что только полковых посылают в академию. У нас Люшенко уже старый, по возрасту не подходит. Так что если тебя назначат — у меня ход будет. А война еще, думаю, без малого год протянется, а может, и больше…

«А ведь будет он генералом, будет! — подумал Андрей, невольно прислушиваясь к четким шагам Бутенина. — И стать в нем генеральская… Даже если меня расстреляют — все равно будет…»

Эшелон тащился на восток, крался ночами, словно бродячая собака, а днем сиротливо выстаивал на полустанках и разъездах, загнанный в тупик, подальше от воинских составов и людей: на вагонах белели короткие, как выстрел, слова — тиф, тиф, тиф…

Никто из начальства или охраны толком не знал, что это за поезд, куда и зачем он идет, однако слух о его «пассажирах» разносился по железной дороге со скоростью курьерского. С приближением эшелона пустели станции, разъезжались, нахлестывая лошадей и теряя товар, мужики из окрестных деревень, прятались по вагонам мятежные чехи, и только беспризорники да нищие инвалиды оставались между путей, беспечно ожидая милостыньки и подбирая рассыпанную в панике картошку.

Но всякий раз возле состава появлялись женщины с кошелками; они останавливались у вагонов, выкликали имена: искали своих; их голоса потом долго стояли в ушах у «пассажиров» и снились во сне. Наверное, женщины искали давно и безнадежно, поскольку в этих голосах уже не оставалось никаких чувств, и казалось, будто на всех станциях кричит одна и та же многодетная женщина, и кричит так, словно сзывает разбежавшихся ребятишек к обеду.