Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Но выбрался Мамухин под серое небо — земля в вечерних сумерках, холодно, все Березино лежит в руинах, пожарищах и снарядных воронках. И ползают по нему белыми привидениями ослабленные, немощные людишки, копаются в золе, жуют что-то быстро-быстро, словно кролики. Оглядел он эту печальную картину, затем выкопал лезвие сабли без эфеса, покрутил, поглядел — и рукой-то не взять, однако не бросил, прихватил с собой и вернулся в церковь. Там он сел в угол, снял знамя с древка, положил его на колени и долго осмысливал, сколько же надо времени, чтобы преодолеть разруху и запустение, поднять дух и выковать новое воинство для революционных боев. Он более ни о чем не мог думать, потому что был рожден для борьбы и жить просто так не имело смысла. Он читал дорогие сердцу слова, вышитые на полотнище, но не тосковал по прежним, прекрасным и огненным временам, когда ходил брать Есаульск, а переживая их заново, искал свои промахи и ошибки. А когда находил — не каялся и не рвал волосы. Он делал выводы на будущее.

Между тем люди, разрывая пожарища, лазая по погребам и ямам, вдруг начали обнаруживать запасы зерна и пищи: В Партизанской Республике был железный казарменный закон и никто не имел права держать хлеб и продукты вне гарнизонного склада или общественной столовой, которая помещалась в старой пекарне. Тут же березинские выволакивали из небытия то полмешка ржи, то котелок ячменя или кусок сала и радовались при этом так, как если бы прятали не сами, а нашли спрятанное кем-то посторонним. По старой привычке они бежали к Мите Мамухину и докладывали о каждой находке. Бывший командующий равнодушно выслушивал сообщения и мрачнел еще больше. Люди, радующиеся хлебу, как можно радоваться только победе и оружию, по его разумению, не годились для дел революции. Они были уже заражены заразой, которую разносила партия продовольствия. А совладать с нею, находясь в состоянии поражения и упадка, Мамухин уже не мог. Слишком много было потрачено сил на бои за город и на сопротивление во время осадного положения.

И он решился.

Он поцеловал полотнище знамени, взял лезвие погубленной сабли и пришел в алтарь, где лежали раненые. Приемный сын и боевой порученец пришел в себя и глядел на мир пронзительным, блестящим взором. Он походил на спеленутого младенца, так как голова была забинтована до горла и оставалось открытым лишь веснушчатое лицо.

Бывший командующий сел в изголовье своего наследника, поглядел в пламенеющие глаза и сказал:

— Слушай меня, сынок. Был я орлом и высоко летал, так что земля внизу маленькая казалась. Но отлетал я, сломали мне крылья изменники и коварно прервали полет. Дальше тебе лететь. Ты понесешь революцию через Балканы и Кордильеры, через моря и океаны. Вот тебе боевое знамя, вот тебе буденовка с голубой звездой и вот тебе сабля, выкованная твоим отцом. Враги сломали ее, но она длинная, и можно поставить новый эфес. И длины ее хватит, чтобы достать любого врага мирового пролетариата.

Мальчик спрятал знамя на груди, надел на забинтованную голову буденовку и положил рядом лезвие сабли.

— Как только встану на ноги — все сделаю, как ты велишь! — поклялся он. — И не будет пощады врагам!

Мамухин потрепал приемного сына по щеке и, удовлетворенный, вышел из алтаря, сел в угол и мгновенно заснул.

И ему уже больше не снилось, что он орел…

Михаил Березин оказался свидетелем передачи наследства. Он вслушивался в слова бывшего командующего, и ему становилось страшно. Перед глазами возникали березы с разорванными людьми, марширующие колонны солдат, поля примкнутых штыков над головами и короткоствольные, со зловещими жерлами, орудия. Он понимал и верил, что человек в силах остановить и березы, поднимающие человека, и солдатские колонны, и даже снаряды, вылетающие из стволов. Он верил, что можно остановить безумство. Ведь удалось же поднять женщин и детей, стряхнуть с них оцепенение перед страхом смерти и послать к бойцам внутренней охраны, чтобы задержать их поднятую руку. Там, возле засеки, когда выкатывали орудия, а потом обстреливали села, он оказался бессильным, потому что люди оглохли и обезумели от огня. Здесь удалось, ибо была тишина и солдаты услышали женский плач и детский крик.

Теперь следовало остановить мальчика, принявшего атрибуты войны. Вначале Михаил хотел выкрасть их, когда наследник уснет либо впадет в беспамятство. Он дождался ночи и, подкравшись к больному, пытался забрать лезвие сабли, но мальчик, получив наследство, охранял его бдительно и перестал спать. К тому же он заметно стал поправляться и уже поднимал голову.

— Ко мне не прикасаться! — предупредил он. — Ближе, чем на шаг, не подходить!

Тогда Михаил попробовал уговорить его и даже обмануть.

— Я боюсь, что ты порежешь руку, — сказал он. — Дай я положу ее к стене или воткну на видном месте.

— Не бойся, не порежу, — ответил мальчик с гримасой отвращения на лице. — И не лезь близко. Я тебя наскрозь вижу!

Ухаживая за ранеными, Михаил думал о нем каждую минуту. Он подыскивал слова, готовил убедительные фразы, изобретал способы, как отобрать эти атрибуты, но ничего толкового придумать не мог. Мальчик же будто и впрямь видел его насквозь. Когда Михаил особенно сильно сосредоточивался на своих мыслях, наследник замечал негромким еще, слабым голосом:

— Одыбаюсь, лекарь, встряхну твою головенку.

Березино тем временем постепенно оживало. Мужики, сделав сохи, впряглись в них и пошли пахать землю. И чем больше они пахали, чем больше уставали и мазались в земле, тем осмысленней становились их глаза. Они перестали ходить строем и топать ногами, отбивая шаг, перестали ждать команды есть, когда бабы накладывали им в черепки и мятые плошки вареную крапиву и лебеду. Они просто брали ложки (ложки батальон не реквизировал, и они остались на земле, высыпавшись из-за голенищ, когда разувались) и ели каждый сам по себе. Взгляды при этом становились задумчивыми и печальными. Михаил в такие мгновения испытывал радость и восхищение!

Однако стоило прийти в алтарь, как он, будто на копья, натыкался на глаза мальчика.

Выход был. Но всякий раз сознание оказывалось перед непреодолимой стеной.

Он выбегал в поле, под низкое серое небо, и кричал:

— Не могу! Я врач! Не мо-гу-у!!

А мальчик поправлялся на глазах. Он уже начинал садиться и, взяв на колени саблю, щупать острие лезвия. Глаза его разгорались огнем безумия, когда он разворачивал на коленях знамя. Тогда он шептал:

— Встану! Встану сам и подниму других. И мы пойдем, пойдем железной поступью…

На ночь он обнимал свои игрушки, прижимал их к груди и засыпал.

— Я не могу, не могу, — горячо шептал и мучился Михаил. — Все, что угодно, только не это… Я давал клятву… Не перешагну, не могу…