Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Разве что табаку в кисете поубавилось и махорочный дым висел под потолком.

— Вы условно расстрелянный, Березин, — объявил он. — Прошу помнить об этом всю жизнь. Подпишите!

Колодкин пододвинул к нему лист бумаги и, обмакнув перо, подал ручку. Андрей взял ее, забыв, для чего существуют ручки. Он смотрел на перо, на фиолетовую золотинку чернил на его кончике и не мог понять, что от него требуется.

— Подпишите! — повторил Колодкин. — Это подписка о неразглашении. Язык следует держать за зубами. Вы ничего здесь не видели, не слышали и ни о чем не знаете. Все ясно? Или повторить?

Андрей качнулся к столу, и ему показалось, что он только сейчас первый раз вздохнул, сделал первый вздох после того, как получил команду бежать. Он увидел перед собой лист бумаги с машинописным текстом, опустил на него руку с пером и с трудом вывел корявую подпись.

— Проводите, Деревнин, — бросил Колодкин и сунул лист в папку. — Помните, Березин, пока условно.

Самокатки на ногах были новые, необмятые и сковывали шаг, как деревянные. Деревнин остановил Андрея возле ворот монастыря, велел часовому отомкнуть калитку. Брякнул замок, окованная калитка распахнулась, и вновь перед Андреем возник порог.

— Идите, — поторопил Деревнин. — Ну? Шагайте!

В белом прямоугольнике растворенной калитки он увидел Любушку. Она стояла, как на картине, плоская, неживая, неподвижная.

Андрей переступил порог и встал.

А Любушка вдруг упала на колени, поползла вперед и стала креститься, шевеля белыми губами. Андрею почудилось, будто она молится на него. Однако он поднял голову и увидел надвратную фресковую икону Божьей Матери, проступающую сквозь серую муть гашеной извести…

— Есть хочу! — будто бы закричал он. — Есть хочу!..

Но все-таки голос и разум к нему вернулись позже, когда Любушка, закутав Андрея в тулупы, гнала коня по поющей санной дороге.

— Дети? — спрашивал он, пытаясь пробиться из парного тепла овчины. — Где дети?

Она стегала мерина по-мужски, с оттяжкой, и, жмурясь от снежной пыли из-под копыт, смотрела вперед.

— Люба! Дети! — стонал он, выворачивая голову из тулупной тяжести. — Услышь меня! Любушка!

Она услышала, обернувшись к нему белым, захолодевшим лицом, крикнула:

— Дома дети, Андрюша! Дома, милый!.. Н-но! Н-но, пошел!

Мерин срывался в галоп, и снежная круговерть дымилась над пустынной дорогой.

В Березино приехали вечером. Конь, подвернув к воротам дома, завалился в оглоблях, забился, цепляя копытами снег, и захрапел. Андрея втащили в избу на руках, подняли на жарко истопленную печь. Дети испуганно жались друг к другу, не понимая, что происходит. А Петр улыбнулся с таинственной радостью и сказал:

— Папа родил…

Последняя дочь, Лена, появилась на свет неожиданно, до срока, причем не в избе, а в санях, когда Андрей с Любушкой поехали за соломой, и вместо соломы привезли они сверточек, и дети так же перепугались, когда Андрей внес на руках и мать и новорожденную. Видимо, и сейчас дети не могли взять в толк, что случилось с их отцом. По их разумению, отец, как самый сильный человек на свете, не мог быть таким слабым и беспомощным. И если это произошло, то значит, случилось невероятное, непонятное для детского воображения событие.

Андрей позвал детей к себе, и дочки немедленно взобрались на печь, сыновья же остались на приступках — всем места не хватило. Любушка хлопотала с горшками, готовя питье, и поминутно окликала Андрея, будто проверяла, не исчез ли он. Андрей подал руку детям, и они вложили свои ручонки в его ладонь. Только сыновьям было не достать, поэтому они держались за отцовскую ногу.

— Валенки чужие, — сказал Иван. — Да и кожух не наш. В чужой одеже привезли.

Он говорил Петру, и говорил так, словно речь шла о ком-то постороннем. Андрей попросил их стянуть валенки, а сам, едва ворочаясь, стал выпрастываться из полушубка.

— Папа, а у тебя между пальцев кровь, — сообщил Петр, — Вон как чужими пимами натер!

— Люба! — позвал Андрей. — Любушка, убери детей! Слышишь, убери! И ноги мне вымой…

Сам он не мог оттолкнуть их, не мог выпустить из своей руки руки дочерей. Любушка сняла детей с печи, налила теплой воды в лохань и стала мыть ноги.

— Что они с тобой делали? — спросила она, задавливая в себе ужас.

— Потом, потом, — простонал он.

Глубокой ночью в негаснущее окно Березиных постучали. Любушка оставила Андрея и метнулась к замерзшему стеклу, потом к двери, и скоро с клубами морозного воздуха в избу вошла Альбина Мамухина. За все время жизни в Березине она никогда не перешагивала порога Андреева дома, лишь, встретив на улице, на мгновение поднимала глаза и даже не кивала, словно видела совсем чужого человека.

— Я овечку привела, — не поздоровавшись, сказала Альбина. — Давай зарежем и в горячую шкуру завернем. По-другому не спасешь.

Андрей лежал в полузабытьи и видел лишь обрывочно, что делали женщины. Вот втащили зарезанную овцу, вот подвесили ее, вот уже ободрали…

Потом они снесли Андрея на стол, завернули в овечью шкуру мездрой к телу и снова подняли на печь. Возились с ним, как с ребенком, пеленали, помогали друг другу, но молча, словно каждый спасал Андрея в одиночку.

— К утру полегчает, — заверила Альбина перед уходом, и то было последнее, что он слышал.

Утром и правда стало легче. Не уснувшая ни на секунду Любушка была рядом — промокала обильный пот с лица, и он, прежде чем очнуться от сна, услышал эти прикосновения. Она приподняла голову Андрея и поднесла глиняную кружку с питьем. Андрей выпил густой травяной настой и попросил освободить грудь от овечьей шкуры.

— Мерин пропал? — спросил он.

— Запалился, — сказала Любушка.

— Почему же я живу? — вздохнул он. — Меня расстреляли…

— О чем ты, Андрей?

— Да, меня расстреляли, — повторил он. — Меня обманули… А я смерти боюсь, Любушка! Я так ее боюсь…

Наверное, ей показалось, что он бредит. Она закрыла его рот ладонью и зашептала, целуя лицо:

— Молчи, молчи, молчи…

— Боюсь! — отняв ее руку, сказал Андрей. — Я не боялся смерти, потому что был мертв! Чего мертвым-то бояться?.. Если боюсь, значит, живу! Ожил! Воскрес!..

— Андрей! — взмолилась Любушка. — Милый, успокойся. Тебе чудится, ты бредишь. Ну? Очнись, это я перед тобой, я! А в горнице спят наши дети, ну?

— Я в памяти, — признался он. — Я все осознаю, все чувствую.

— Все равно, не вспоминай! Забудь! И запомни, пока я с тобой — ничего не случится!

— Как ты сказала? — вдруг напрягся он. — Повтори!

— Пока я с тобой — все будет хорошо, — словно неразумному ребенку, по слогам, повторила Любушка. — И ничего не случится.

Андрей нащупал край шкуры на груди, отодрал ее, отвернул край, и сразу стало легче дышать. Свежая овчина вытянула боль.