Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

— Что ж… Запишите в протокол, если просит.

И, не вынимая рук из карманов, пошел к двери, открыл ее ногой и скрылся. Трое оставшихся зашевелились, встали со своих мест. Один затворил дверь, а тот, что писал, убрал бумаги в папку, бросив ее на подоконник.

— Я записал, — сказал он и неожиданно сильно ударил в живот.

Андрей успел напрячь мышцы. Было больно, но терпимо. Кулаки сжались сами собой, однако сильный удар сзади по голове бросил его вперед. Андрей обхватил голову руками и в тот же миг, получив удар сапогом в пах, зажался, собрался в комок и повалился на пол.

Его били пинками, норовя попасть в лицо. Он мог сопротивляться лишь тем, что вовремя напрягал и расслаблял тело, чтобы не поломали кости.

Потом стало безразлично, и онемевшее, потерявшее чувствительность тело казалось чужим и нелепым, словно речной топляк.

… Он не помнил, как его утащили в камеру. Очнулся, когда какой-то человек при свете тусклой лампочки отмывал водой его лицо. Зубы, кажется, были целы, но рот не закрывался из-за распухших губ.

— За что же тебя эдак-то? — горестно спросил мужик, заметив, что Андрей пришел в себя. — Эко бить научились… Конешно, они все каторги прошли, видали, как надо человека до ума доводить.

Андрей взял из его рук посудину с водой и с трудом напился, проливая на бороду. Ссохшаяся и размокшая теперь кровь потекла на руки. Он промокнул саднящее лицо подолом рубахи, вытер, размял бороду.

— Меня тоже били, — признался мужик. — Да не так шибко… Боятся, чтоб на морде ничего не оставалось, мне скоро выходить на волю. Все по животу да по печенке хлестали. Да чего, раз невиновный.

Голова кружилась. Беленые, чистые стены камеры плыли и мерцали так, что больно было смотреть. Андрей закрыл глаза и лег.

— Худо? — спросил мужик.

— Худо, брат…

— Дело-то совсем гиблое или надёжа есть?

— Нет надежды, — проронил Андрей. — Сразу круто взяли… Забьют.

Он повернулся на бок — болела спина и содранная под рубахой кожа. Грубая домотканая холстина при скользящем ударе словно наждачный камень обдирала кожу. Чтобы пересилить боль, он стал думать о детях. Вспомнил ласковые ручонки младшей, Лены. Когда Андрей сажал ее на колени, она немедленно вцеплялась в бороду и тянула, визжа от восторга. Боль от рук дочери тогда казалась сладкой. А старшая дочь, Любушка, пыталась защитить отцову бороду и выговаривала, воспитывала младшую. Люба возле матери взрослела быстро и в девять лет наполовину играла в маленькую женщину-хозяйку и наполовину была ею. Средняя же дочка, Лиза, росла тихой, задумчивой, словно осенняя лесная речка. Она донашивала платьица за Любой, добивала ее сапожишки, никогда не жаловалась ни на ушибы, ни на царапины и в этой нетребовательности чем-то напоминала Андрею маменьку, Любушку, мать Мелитину, и он иногда жалел, что имя ее было отдано старшей дочери.

Андрею стало легче, наступало какое-то заманчивое забытьё-воспоминание и утишало боль. Он стал думать о сыновьях и заулыбался разбитым лицом. Сыновей он держал в строгости, наверное, даже излишней, поскольку иногда становилось их жалко, а иногда — смешно оттого, что, строжась, в душе он ласкал их. Старший, Иван, уже вовсю пахал с отцом, плотничал и косил; Петр пока еще боронил, однако в нем угадывался человек, непригодный для крестьянского труда. Если Ивана в одиннадцать лет можно было назвать мужиком — и он все ждал, когда вырастет борода — признак мужика, то Петр, годом всего младше, был мальчиком. И все в нем — фигурка, голос, взгляд — было мальчиковое. Наверное, если бы в Березине была хоть одна книга, его было бы не оторвать от нее.

И так, перебрав своих детей, Андрей коснулся мыслью матери семейства, и все в нем замерло. Что, если они арестуют Любушку? И начнут пытать ее! В конце концов, они тогда вместе попали к Соломатину. И ритуал обязательно потребует свидетельства всех участников грязной сделки с врагом и бандитом.

Возьмут Любушку — могут взять детей!

Андрей, забыв о боли, сел на нарах и уставился невидящими глазами на мужика.

— Что? — спросил тот с некоторым испугом. — Ты чего?

Он уж разжал опухшие губы, чтобы сказать свои мысли вслух, однако увидел лицо соседа по камере и прикусил язык. Надо молчать. Этот мужик наверняка подсажен к нему, не зря толкует, что скоро на волю. Андрей помнил и знал, как в ЧК собирали разведывательную информацию об арестованных. Вряд ли что изменилось с тех пор. Разве что название — ОГПУ. Скажи он вслух — укажет свое слабое место. И тогда они не преминут им ударить по нему, а это будет больнее, чем сапогом в пах.

Ночью Андрей почти не спал. И не спасали воспоминания о семье, наоборот, охватывало беспокойство. Если они не тронут семью, то можно бороться с ними до конца. Пусть они выполняют свой ритуал, пусть ломают пальцы о его тело и отшибают ноги. И пусть потом все-таки подделают протокол, его подпись и признание. Зато у него начинается новый путь! Открывается дорога, по которой можно идти! Ведь Уход и поиск Лесов возник лишь тогда, когда не стало Пути. И жизнь в Великом Забвении была чем-то вроде распутья. Но вот постоял на нем, почитал надпись на камне и пошел.

И можно еще идти долго, если скоро не забьют или не тронут Любушку и детей.

Если тронут — придется принять на себя взятку, сговор, золотой песок. Семья — его заложники…

Наутро Андрея перевели в общую камеру, в ту, где он уже был. Сокамерники, увидев синее, распухшее лицо, сразу не признали в нем вчерашнего новичка. Андрей лег на свои нары возле параши и закутал голову кожухом. Пахло родным, домашним: кислым тестом, овцами, ивовой корой. Потом кто‑то опознал его по одежде, и старший по камере велел ему перелечь ближе к окну. Андрей перебрался на новое место, и мужики, проникшись к нему, уселись рядом. Один из них склонился к лицу и спросил:

— Чего это они так?.. Нас тоже не по головке гладят, да полегше твоего…

— Потому что свой, — вымолвил Андрей. — Со своими можно и так…

Никто больше не переспрашивал, не уточнял, видимо, решив, что новичок — человек либо очень уж значительный для ОГПУ, либо совсем никчемный, если с ним не церемонятся.

Он же лежал и думал, что за один раз сразу получил все сполна, все, что эти мужики получали на протяжении одиннадцати лет, пока он жил в забвении под сенью Лесов, прикрывших его от мира. Он вспоминал брата Александра и прокручивал в памяти его судьбу. Скорее всего тогда, в восемнадцатом, Саша понял, что лишен Пути, и выбрал себе новый, неожиданный. Он ушел в монастырь, чтобы уйти от мира. Это тоже был Уход, но с той лишь разницей, что Возвращение последовало немедленно, но уже в другом облике, по другому Пути. Казалось, он всего лишь переоделся в рясу… А мать? И она после смерти мужа выбрала себе дорогу. И теперь где-то идет ею, если еще жива.