Станислав Десятсков - Смерть Петра Первого

Казалось, еще минута, и старик начнет кричать от душившего его гнева. Но он совладал с собой — улыбнулся любезно. Любезные улыбки получались у князя Дмитрия с трудом.

— Судьба — бурная река, господа. Но человек давно научился строить отводные каналы. Я не токмо потому хочу царевича Петра, что он сын Алексея и прирожденный российский государь, я хочу его потому, что при сем малолетке самодержавие можно обставить приличнейшими узаконениями и содержать российское дворянство в должной консидерации.

«Правду говорят, что старый Голицын — самый разумный человек б России». — Барону уже грезились золотые дворянские вольности.

Из старинных настенных часов выскочила кукушка, прокуковала, после чего хитрый механизм исполнил «Коль славен наш господь в Сионе».

— Ограничение самодержавия!? Но это же новая великая смута! — Толстые щеки Феофана затряслись от гнева.

Барону сей спор напоминал качели — нехитрое деревенское развлечение: и на той, и на другой стороне была правда. Дворянские вольвости нужны, ох как нужны, но смуту ведь несет и страшный мужицкий бунт! Нет, коли князь Дмитрий и метит в Вильгельмы Оранские, то пусть идет один по этой опасной и неведомой тропе. Ему, барону Строганову, с ним не по пути.

В гостинной тем временем поднялся шум, точно в сумерках над напудренными париками пролетел красный мужицкий петух. Почтенные старцы кричали так громко, что в двери проснулась голова дворецкого.

— Виват императору Петру Второму! — Толстый, раздобревший на воеводских харчах князь Лыков, известный глупостью и древностью своего рода, перекрывал все голоса. — Виват императору Петру Второму!

— Предок твой, князь Михайло Репнин, восхотел потерпеть гнев Грозного Иоанна, нежели сопутствовать ему в жестоких казнях и мучительствах. — Голицын загнал в угол президента военной коллегии смирного и тихого Аникиту Репнина и только что ее обрывал пуговицы на его камзоле.

Аникита Иванович отдувался, пыхтел — страшно было вот так, самому, принимать политические решения. В душе он всегда был простой солдат.

— Виват императору Петру Второму! — Князя Лыкова мог хватить удар, столь усиленно отстаивал он права первородства.

— Важна толико единая часть народа — благородное российкое шляхетство! — дятлом твердил Василий Лукич Долгорукий полуглухому Матвееву.

— Чтобы как в Англии аль в Голландии! — Матвеев, сей глава российской юстиции, несколько лет был послом ь Лондоне и Амстердаме и один из немногих знал страшное слово «конституция».

Шум нарастал волнами, то переходя на старческий шепоток, то снова поднимаясь почти до уличных криков:

— Виват императору Петру Второму! Успокоившийся уже Феофан взирал на багрового от натуги князя Лыкова с явной усмешкой.

Хитрый иеромонах колебался, взять ли ему сторону этих воспрянувших духом старобоярских аристократов или остаться верным партизаном Меншикова. Единственной силой в этой старой партии был молчаливый офицер в узком голубом семеновском мундире. Все еще мнят, что князь Михайло Голицын пребывает на винтер-квартирах Южной армии. А он уже здесь! Да, правду говорят, что сей герой России — послушное орудие в руках своего брата. А у сего героя меж тем только на Украине 60 тысяч отборного войска. Да и в гвардии Михаилу Голицына любят не меньше, чем светлейшего князя Меншикова; всем памятно, как деньги, получение от государя за покорение Финляндии, он потратил на солдатскую обувь. Сие был мудрый ход. И придумал его, конечно, не простодушный герой Гренгама, а его старший братец. Сей новоявленный Брут! Феофан Прокопович хорошо знал князя Дмитрия еще по Киеву, и потому не удивлялся его речам. «Свобода есть единственный способ, посредством которого может держаться правда!» — говорит так жарко, что и не подумаешь, как сей свободолюб железной рукой держал за горло Украину, пока шла нескончаемая шведская война. Но, конечно, в одном он прав, когда вещает:

— У нас все живут в тайне, со страхом и обманом, везде приходится укрываться от множества доносчиков. Александр Данилович до такого градуса дошел, что, почитай, всем государством правит!

При имени ненавистного фаворита шум превратился в грозный рев.

Апоплексический князь Лыков даже пену пустил — по приказу Меншикова квязя Лыкова в Архангельске, где он воеводствовал, посадили голой ж… на лед, и при сем был сам государь и зело смеялся. За жалобы же ему были присуждены еще багоги. Спасибо князю Дмитрию, заступился. Били с честью, не снимая рубахи. Ну как тут не желать конституций! Князь Лыков при сем ужасном для него воспоминании заплакал. Ответом на сии слезы был вопль всеобщего негодования. Даже барон Строганов что-то кричал, хотя впоследствии и не понимал, как это с ним могло случиться. Ведь он почитал себя хитроумным механизмом и учился повелевать всеми движениями души.

Скептичный Фик недоверчиво покачивал головой: эти русские так много рассуждают о свободе, что, наверное, никогда не будут обладать ею.

Среди всеобщего шума не заметили ухода старика Голицына, вызванного дворецким. Но когда он вернулся, все поняли, что произошла смена времен. Старый князь был тих и задумчив. Выговорил негромко:

— Государь Петр Алексеевич при смерти! Сведения точные. Живописец Никита только что из дворца. Надобно решаться и выступать, господа!

Старческий голос Голицына был сух, важен и деловит. Наступила тишина.

— Гроза царя, яко рез льва, — кто раздражает его, тот грешит против самого себя! — словно и не к месту пропел Феофан библейскую заповедь.

После чего откланялся. За ним совершенно неожиданно первым удалился князь Лыков. Оставшиеся еще промычали что-то о Южной армии и что не худо бы дать деньги гвардейцам, но денег никто не предоставил. И все как-то скоро и быстро разъехались.

— Вот так всегда. Нам, русским, хлебушка не надо.

Мы друг друга едим — и тем сыты! — на прощание процедил Василий Лукич.

Он уезжал последним. Спешил во дворец, дабы узнать все новины. Старый Голицын в одном камзоле, с непокрытой головой, смотрел с крыльца, как в густой колеблющейся пелене тумана исчезает карета Долгорукого. Туман точно затянул ее след — не слышно было и стука колес. Все звуки стали влажные, тихие. На деревянном Исаакиевском соборе с хриплыми перебоями играла часовая музыка. Кричал часовой. Князь Михайло, стоявший за спиной брата, зябко поежился. Тот обернулся и не проговорил, пролаял:

— Царь Петр запретил зваться кличками, хотел вывести в России новую породу людей, а вывел новоманирных рабов, и токмо!

Тем малый совет старых родов и закончился.

По возвращении от Голицыных Феофана Прокоповича поджидал гость нежданный и страшный — правитель Тайной канцелярии Петр Андреевич Толстой. Преосвященный содрогнулся, войдя в кабинет и увидев в своих покойных широких креслах щупленького старичка, с видимым интересом изучавшего италианскую картину, на коей полунагая девица Даная принимала золотой дождь в широкий подол нижней юбки.