Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон (без иллюстраций)

– Да, это так, – подтверждал Тахура.

Старик скрестил руки на тощей, с обвисшей желтой и дряблой кожей, груди. Поглядел пристальным взглядом на купца и сказал – медленно, медленно, медленно:

– Так как же ты можешь утверждать, не покривив против совести, что все железное прочно и даже вечно?! Железо дорого, очень дорого! Кто этого не знает? Но разве оно долговечно? Разве не съедает его ржа?

– Верно, съедает!

– Железо пригодно на своем месте. Однако государство, каким бы сильным оно ни казалось, закованное в железо, становится слабым.

– Это удивительно! – сказал купец. Неизвестно, сколь искренними были эти его слова. Или ум у него был короток, или нарочно хотел казаться наивным – этого не мог решить Сеннефер. И в том и в другом случае старик, как видно, почитал себя обязанным высказать откровенное мнение. В его сердце клокотал великий гнев, и промолчать не мог. Это было свыше его сил. Тем более что долго-долго молчал, ел землю одну, копался во внутренностях мертвецов и молчал. Сколько же можно молчать?

– Почему ты произнес эти слова, уважаемый господин?

– Какие?

– Ты сказал: «Это удивительно!» Разве я открыл тебе что-нибудь новое? Тебе неведомое?

Купец не юлил:

– Нет, все это не ново!

Теперь уж поразился Сеннефер:

– Скажу тебе по правде: это удивительно! Ты знаешь все сам и удивляешься. Как понимать тебя? Я начинаю путаться в мыслях.

– Сеннефер, меня понять нетрудно. Я знаю, что железо ржавеет. Знаю, что и железное государство может покрыться ржавчиной. Но какое отношение все это имеет к великому и непобедимому Кеми? Как применить твой рассуждения к власти неограниченной, божественной, всемогущей? Я сейчас говорю только о Кеми, которое держит через фараона в страхе весь мир.

Сеннефер откинул назад голову и захохотал. Кадык его взмыл куда-то кверху. Кожа на горле его натянулась, в то время как на затылке собралась она во множество глубоких складок.

«…Что я слышу собственными ушами? Что слышу я, находясь на земле Кеми? Если бы все это знали хетты? Если бы знали они, то двинулись бы прямо сюда. Они бы укрепили сердца свои, которые учащенно бьются при слове „фараон“. Но нет, Тахура, не ошибись: старик – это еще не Кеми… А впрочем, и Пепи тоже не Кеми? Разве возможен его плач в государстве, которому суждено править белым светом?..»

А старик хохотал. Смеялся до упаду. Вот жилы его вздулись от напряжения. Вот покраснело его лицо, а он все не переставал…

«…Он смеется надо мной. Я ему кажусь чудаком. А может быть, дураком. Пусть, пусть он думает что угодно…»

Сеннефер приоткрыл глаза, осушил жесткими кулаками слезы смеха. Купец почтительно дождался того мгновения, когда парасхит поуспокоится и сочтет возможным продолжать разговор.

– Не обижайся на меня, уважаемый господин, – сказал наконец Сеннефер. – Я смеялся не над тобой. Я вдруг подумал о том, что враги Кеми в чем-то уподобляются тебе. Они думают: вот богатырь, призванный править миром…

– Так не думают.

– Вот государство, непобедимое в веках…

– И так не думают.

– Вот правитель Кеми, власть предержащий в руках прочней, чем Хуфу.

– Да, так думают.

– А я говорю… – Старик возвысил голос. – А я говорю: неправда все это! Повторяю еще раз: железо ржавеет! А мы закованы в железо. Но я вижу конец. А ты?

– Я – пришелец из далекой страны. Я почтительно внимаю твоим словам.

– Так слушай: железо или заржавеет – и нити оборвутся сами собой, или смерть унесет правителя – и нити все равно исчезнут.

– Унесет смерть? – спросил купец.

– Да.

– Когда же?

– Этого никто не может сказать.

– И это будет избавлением?

– Да.

«…Злоба застилает глаза и ум старика. Он слишком обездолен фараоном для того, чтобы видеть окружающее таким, как оно есть…»

Старик потряс в воздухе кулаком:

– Попомни мои слова, уважаемый господин: железо обманчиво. Оно недолговечно.

Купец поднял глаза кверху, и взгляд его упал на синий четырехугольник, высота которого равна ширине. Он был очень синий, почти черный, но что-то светилось в глубине его краски. Казалось, какой-то неведомый, но весьма способный к своему ремеслу живописец повесил на стенку свою работу. Однако что изображено на картине, которая висит под потолком?

«…О боги, ведь это же окно! Маленькое окно в маленькой хижине парасхита. А синий цвет – это цвет неба, по которому волшебной кистью прошелся вечер…»

– Я засиделся, – сказал купец.

– Я тебя ничем не могу угостить, – с грустью проговорил старик.

– А разве беседа твоя не была угощением? Что сравнится с нею? Жареная курица? Она дешево стоит в лавке Усерхета. Дичь на вертеле? И она не дороже. Пирожное? Однако от них слишком сладко становится во рту. Нет, Сеннефер, лучшего угощения, чем беседа, и невозможно придумать!

– Что же, наверное, так следует говорить гостю, который не уносит от тебя ничего в желудке своем.

Засим воспоследствовал взаимный обмен любезностями, после чего купец собрался обратно в город. Старик сказал себе: «Неспроста явился он в мою хижину. Будь что будет: пусть знают и в Ниневии, что происходит в Ахяти…»

Сеннефер, проводив гостя до дороги, вернулся в хижину и поужинал так, как ужинают многие на окраинах Ахетатона, – горестными размышлениями. Потом погасил светильник и улегся. Не спать и смотреть в темную пустоту – что может быть лучше? Сеннефер прислушался: не идут ли за ним фараоновы стражи? Нет, не идут… Значит, и глаза благого бога не всевидящие, и уши не всеслышащие.

Парасхит хихикнул от радости. И вскоре захрапел.

Джехутимес смотрел в широкую дверь: вот идет она, чья красота не имеет себе равной во всей вселенной… За спиною его стоял Ахтой. И Тихотеп. Они тоже смотрят на нее. Она же идет ровная, с тихой печалью на челе. С неуловимой улыбкой на губах. Такая небольшая, стройная женщина. С таким маленьким животом. Родившая шестерых девочек.

В чем же тайна ее неотразимой красоты?.. Вот идет она, приближается. А за нею – красавица Ка-Нефер. Ведущая под руку молодую принцессу Анхесенспаатон.

«…Я хочу знать, в чем ее главная сила? В глазах ли, обрамленных густыми ресницами? В губах ли, вычерченных прилежной рукой творца вселенной? В облике ли богини? В чем же главная сила? Ибо невозможно закончить портрет, не угадав ее. Вот идет ее величество, и вместе с нею входит заря. Эта заря освещает мир. Она греет сердца… Вот идет ее величество…»

И никто не встречает ее у крыльца: запретил Джехутимес!

Она поднимается и ступает на порог. Вдруг перед ее глазами возникает, словно видение, иная картина: она приходит сюда же. На это самое место. Много лет назад. Тогда здесь стоял всего-навсего навес. Молодые люди месили глину, тесали камень, отливали гипсовые формы. Тому уже восемь лет: столица только-только отстроилась. Ее зодчие и ваятели работали под временными навесами и жили в матерчатых хижинах-палатках. Она была моложе, и он был моложе. Клялся ей в вечной любви и, несомненно, любил вечной любовью. Она ловила на себе восхищенные взоры своих подданных. Но это были не притворные верноподданнические взгляды! Ее облик вызывал восхищение. Не мог не вызывать восхищения! Ум ее сверкал в глазах ее. Красота ее отражалась в его глазах. Ваятели, умеющие ценить истинно прекрасное, падали ниц и с опаской подымали глаза, точно перед ними стояло солнце. Благой бог был с нею. Даже тогда, когда их разделяло расстояние… Вот идет он, слева – она. Он приводит ее на это место и весело кивает молодому скульптору. И говорит: «Это – Джехутимес. Руки его мудры и достойны глаз его, которые видят безошибочно. Ваятель должен иметь мудрые руки. Иметь острые глаза…» И он еще раз повторяет имя. «Джехутимес». Молодой ваятель краснеет, его щеки пылают, и, краснея, простирается на земле, чтобы тут же, по приказу его величества, подняться на ноги. Во весь небольшой рост. Благой бог выговаривает ему – добродушно, уверенный в себе, в Кеми, в ней, во всей вселенной: «Джехутимес, сколько раз говорил я тебе, чтобы не ронял достоинства того чудесного искусства, которым владеешь в совершенстве? Встань же!» Почему его величество говорил о совершенстве искусства молодого ваятеля, если такого совершенства тогда еще не было? Значит, видел далеко! Значит, разглядел в несовершенных еще формах залог будущего совершенства!..