Грегори Норминтон - Портрет призрака

Господин Деллер вновь осушает бокал и резко вытягивает перед собой руку, даже встряхивает опустевший сосуд, чтобы его требование нельзя было не заметить или не понять. Рука его, вся в старческих пятнах, желтоватая от болезни печени, мелко дрожит. Уильям, не шевелясь, глядит на облитую вином белую бороду, облысевшую голову с жиденькими прядками волос, и ему чудится запах разложения — настолько явственно, что он вынужден дышать ртом.

— Продолжим, — наконец хрипло произносит старик, поняв, что Уильям не намерен наполнять его бокал. — Я должен рассказать такое, что вряд ли известно кому бы то ни было.

— Да, сэр?

— Мне было омерзительно то, как новые власти распорядились судьбой великолепных полотен из собрания искусств, и я покинул Лондон. Я слышал, что в Суррее появилось некое новое сообщество. Я был, назовем это так, хорошо знаком со многими радикалами. И вот я последовал за ними на холм, где они затеяли свой… опыт простой и праведной жизни.

Уильям, заинтригованный, приподнимается на стуле:

— А кто они? Проповедники?

— Я давно утратил все связи с ними.

— Вы с ними были друзьями?

Господин Деллер ерзает в кресле, будто у него случились неприятности с пищеварением. Но ведь он ничего не ел.

— Там был один молодой человек. Чистый и очень пылкий юноша. Я помню, какой огонь пылал в его глазах. Трепещущее пламя воодушевления, которое одним словом можно было погасить или раздуть в огромный пожар. — Хмурясь, Уильям пытается понять, о ком сейчас говорит старик. Неужели о себе?— Я был немногим старше его, и прежняя жизнь у него была куда труднее моей. Но рядом с ним, с его юношеским преклонением перед идеалами, я чувствовал себя его отцом. Нет, скорее уж дядей. Я никогда… да, пожалуй, никогда не разделял полностью его веру и надежду.

— Что стало с ним потом?

— После возвращения короля он решил основать поселение в Америке.

— И ему это удалось?

— Он отправился в Голландию. Полагаю, в поисках сторонников. Я получил от него всего одно письмо.

— И что же дальше?

— Он погиб, сражаясь за голландский флот. На реке Медуэй 29.

Уильям был еще ребенком, когда британский флот был разбит у Чэтема. Он привык считать тех, кто сражался на стороне голландцев, предателями. Словно читая его мысли, старый живописец качает головой:

— Я не смею осуждать его. Он действовал согласно велениям своей совести.

— Но он сражался против собственной страны?

Господин Деллер смахивает с груди воображаемые то ли крошки, то ли пылинки.

— Это было словно целый век назад, — произносит он.

Уильяма начинает клонить в сон, и чтобы занять себя чем-нибудь, он запихивает в рот сахарную булочку целиком. Он понимает, что ведет себя вульгарно, но почему-то это доставляет ему совершенно детское удовольствие. Он с трудом удерживается, чтобы не показать язык.

— Как булочки, хороши?

— М-м… — Уильям виновато прикрывает рот, торопливо прожевывая. — Не хотите ли попробовать сами?

Господин Деллер весь кривится при одной мысли о еде. Уильям лишний раз утверждается в мысли, что пить старику больше не следует.

— Могу я продолжать свой рассказ?

— Прошу вас.

— После того, что я повидал, все мои надежды были связаны с республикой. Я считал, что с моим непредвзятым взглядом художника (каковым я его считал) и с подходом республиканцев «писать со всеми бородавками» 30я, без сомнения, достигну истинных высот в искусстве.

— Вам доводилось встречаться с Кромвелем?

— Мне было поручено написать его портрет для иностранных послов. Лорд-протектор показался мне неприветливым и чересчур уверенным в истинности и правоте своих устремлений.

Более я не встречался с ним, но слышал, что ближе к концу жизни он усомнился во многом из содеянного им.

Уильяму всего раз довелось побывать в Лондоне — еще мальчишкой, они с отцом навещали родственников, чудом переживших и чуму, и пожар 31. Они шли по улице, и Уильям засмотрелся на выставленные над Вестминстер-холлом головы Кромвеля и его генералов 32. Казалось, из прохожих никто более их не замечает. Суровое посмертное наказание было не самым плохим путем сдержать возмущения и не допустить пролития новых рек крови. Один лишь Уильям таращил глаза на головы на шестах, сперва в ужасе, потом будто завороженный, пока отец не прикрикнул на него «Ну хватит, парень!» и не потащил сына прочь.

— Но и при республике меня постигло разочарование, — продолжает Деллер. — Я хотел заложить основы истинно английского искусства, хоть и не знал толком, как это сделать. Мне виделись творчество и благоденствие, и жизнь, в которой каждый образчик красоты был достоин созерцания и восхищения. Увы, новых властителей интересовало не это, а лишь увеличение собственных доходов да основание колоний повсюду. Мне удалось найти несколько заказов, и одним из самых крупных был от графа Суррейского. Уверен, ты понимаешь, как важно живописцу иметь покровителя.

Уильям знает это — и даже лучше, чем ему хотелось бы. Он позволяет себе уже третью булочку, но на сей раз ест угрюмо и мрачно.

— Потом, примерно как раз когда лорд-протектор скончался, мои дела повернулись к лучшему. Тогда же я встретил свою жену. Она была дочерью перчаточника из Мэйдстоуна. Такая красавица… — Господин Деллер медленно облизывает губы сухим шершавым языком. Он морщится, сглатывает комок в горле (кадык ходит вверх-вниз) и с трудом переводит дыхание. Старик и его манеры приводят Уильяма в раздражение.

— А потом вы унаследовали этот дом?

— Мой брат Роберт скончался довольно неожиданно. В моей душе под скорбью таилась радость — предательская, алчная радость. Я вступил во владение поместьем и состоянием, и именно потому… — Старик прерывается, шумно шмыгая носом. Вытерев нос тыльной стороной трясущейся руки, он широко улыбается, и Уильям видит провалившийся рот и кривые пеньки зубов. — Моя дочь родилась в начале июня. В кормилицы мы взяли опозорившую себя девушку из деревни, у которой ребенок родился мертвым. Так что надежда была, по крайней мере для Синтии. — К концу тирады в голосе господина Деллера появляются слезы.

Уильяму хочется узнать, от чего умерла Белинда; но спросить он не осмеливается, а слезливые нотки тем временем вновь обращаются в смешок:

— Я целых десять лет рисовал для двора Карла. Теперь от меня требовались блеск и глянец, а не заскорузлая прямота. Всегда одинаковое освещение, всегда сочные, яркие цвета. Ровные и гладкие мазки, так что если посмотреть на холст под углом, его поверхность блестела и сверкала. Никаких изломов или неровностей, о которые взгляд зрителя мог бы запнуться. — Он поглаживает воображаемую цепь на груди — символ монаршего покровительства. — Мой отец был противником двора, его пышности и привилегий, он всегда одевался скромно и просто. А спустя всего несколько лет после его смерти я полностью переменил свой гардероб. Я стал тратиться на модные туалеты…