Валентин Пикуль - Слово и дело

— Достопочтеннейшие господа! Штрубе де Пирмон, и вы, сударь Леруа! Вижу отсюда, из этой петербургской остерии, как звезды судеб ваших рушатся торжественными фейерверками… Куда бы вы думали? Конечно же, в кресла почетных академиков. Виват, будущие коллеги!

И стали (уже вчетвером) пить фронтиниак. Но потом обернулись, распаленные дружбой нежной, и потребовали согласно:

— Водкус!

. А за печкой стоял, руки грея, некто неизвестный. Было ему лет под сорок. Взгляд — лучист. Он весь этот разговор слышал и потому фронтиниаку просить не стал, а сразу потребовал для себя:

— Водкус! — Потому как водку давали здесь беспрепятственно.

Он слушал, о чем говорят ученые люди.

— Ныне, — рассказывал Леруа, — я занят отысканием могилы Адама, прародителя нашего…

— Извольте! — отвечал Луи Делиль де ла Кройер. — Некрополистика древняя мне знакома… И где же, вы думаете, погребен Адам?

— Конечно же.., там! На острове Цейлоне! И граф Бирен, при всей его любви к просвещению, вполне со мною согласен…

Раздался грохот. Это, выпив водкус, свалился из-за печки таинственный незнакомец. Лежал, и торчала из-под него острая шпажонка.

— Ого! — сказал Жозеф Делиль. — Если этот человек был сражен от первой же чарки, то из этого следует тонкое философское заключение, что дворянин сей первый день находится в России…

Незнакомец открыл глаза — хитрые-прехитрые.

— Вы правы, сударь, — ответил он, вставая. — Я только что прибыл в Россию и ночлегом не обеспечен.

— Назовите же себя, — попросили его. И тогда, бодая за собой воздух шпагой, он расшаркался:

— Меня зовут граф Франциск Локателли!

— О-о-о, так что же вы, граф, сидите в одиночестве, а не идете к нам? Просим, граф… Фронтиниак? Мушкатель? Или.., водкус?

И повели потом графа Франциска Локателли спать прямо в Академию наук. Проспавшись, таинственный граф сознался:

— Имею надобность ехать на Камчатку и дальше. Нельзя ли мне быть причисленным к экспедиции сэра Витуса Беринга?

— Тсссс… — зашептали ему братья Делили. — О таких вещах в Петербурге громко не говорят… Вы что, граф, — шпион?

— Нет, нет, — возразил Локателли. — Зачем так плохо думать обо мне? Меня на Камчатке интересуют лишь русские меха…

Санкт-Петерсбурх… Дворцы, не достроенные на зыбких трясинах, разваливались. Карета едет — в буфетах посуда звякает. Мостовые осели, и по весне вода подмывала низкие набережные. Нищий люд планы умные презирал и возводил лачуги где мог (“на просторе”). Разбойники жили в лесах за Фонтанкой, и Анна Иоанновна по ночам просыпалась от свиста — совсем рядом свистели разбойники! Жить было негде: граф Растрелли сомкнул воедино дома Апраксиных, Ягужинского, Румянцева, Чернышева — вот и получился Зимний дворец для императрицы… Там и жила, непристроенно!

Зато спешно заканчивали Конюшенный двор — большой манеж для лошадиных забав графа Бирена. А на просеках перспектив еще стояли со времен Петра I виселицы; на ветру болтались истлевшие петли, — и так на каждой версте; здесь вешали тех, кто осмелится дерево срубить. Пусто, неуютно и одичало было в новой столице, которой управлял всесильный Миних.

Бурхард Христофор Миних был человеком правил твердых. Лбом стенки прошибал! Он еще молод был, когда дрались в Европе два врага — самых яростных: Россия и Швеция. И думал Миних: кто победит? где прибыльней? Но тут Карла XII, короля шведского, застрелили, и это решило судьбу — он сложил свою шпагу к ногам Петра I. Один лишь бес мучил Миниха постоянно — быть самым главным. Чтобы он говорил. Чтобы все другие ему внимали. И чтобы никакие Бирены, никакие Остерманы под ногами его не путались. Но Остерман бельмом сидел в глазу Бирена, сам Остерман завидовал Миниху, и… Три собаки одну кость миром никогда не поделят: жди свары великой. Сцепятся — где голова, где хвост. Только будь умным — не лезь разнимать…

В глухую зимнюю ночь выло в печных трубах. Душно в опочивальне супругов Минихов. Колышется огонек свечи. Бродят вдоль потолков, на которых небосвод расписан, стоглавые тени. Жутко!.. Рядом с женою (сухой, как палка) лежит великий прожектер Европы — фортификатор, боец, драчун, горлопан, бахвал и зверь ненасытный, Бурхард Христофор Миних.

— Что мне надо? — спросил он в пугающую темноту.

— Что? — спросила жена, не просыпаясь.

— Много, — ответил ей Миних.

— Хватит, — сказала жена, так и не проснувшись.

— Дура! — И отвернулся, обиженный женской глупостью…

Итак, думай, Миних… Думай, думай, думай, Миних! Ладожский канал выкопал. Полки ланд-милиций создал.

Петербург построю.., заново! Что еще? Этого мало, — Не спи, — разбудил жену, и она открыла глаза.

— Отвернитесь от меня, сударь, — сказала недовольно. — Какую гадкую мастику вы вчера пить изволили?

— Граф Бирен, — четко произнес Миних, — женат на курляндской дворянке рыцарского дома Тротта фон Трейден… Так?

— О, проклятая горбунья! — пылко прошептала жена. — Вы бы видели, сударь, какие у нее дивные бриллианты…

— Но, — подхватил Миних, — у графини-горбуньи Бирен есть сестра Фекла, которая ныне фрейлиной при дворе… Так?

— Так, — согласилась жена. — Фекла, как и ее сестра, графиня Бирен, говорят, неспособна к супружеской жизни…

— Это и ни к чему! — сказал Миних, вскакивая.

— Куда вы спешите? — зевнула жена.

— Спи! — ответил он и, накинув халат, выскочил… Со свечою в руках фельдмаршал тихо проник в спальню своего сына. Мягко светилось при лунном свете нежное французское белье. Темнел лаком в углу клавесин. На столе лежали не дописанные с вечера стихи — о пастушках, о свирели, о розах, о смерти…

— Встать! — рявкнул Миних по-солдатски, и сын оторопело вскочил. — Слушай внимательно, — сказал ему отец. — Завтра ты заявишь любовную декларацию перед фрейлиной Феклой Тротта фон Трейден!

— Зачем? — спросил сын, испуганно прервав зевок.

— А затем, глупец, что этим браком я породнюсь с графом Биреном, и он станет моим надежным конфидентом. В комплоте общем мы сковырнем в канаву Остермана презренного, и тогда… О, тогда!

— Нет, нет, нет! — закричал сын, падая отцу в ноги. — Она уродлива… Я люблю другую! Ее же — нет! Пощадите меня, мой падре…

— Что значит — не люблю? — удивился Миних, подымая свечу повыше. — Какое ты имеешь право любить или не любить? Живу ведь я с твоей матерью, совсем не любя ее.

— Умоляю вас, — заплакал сын. — Трейден не нужна мне.

— Но зато мне нужна вся Россия!

— Пожалуйста, мой падре: добывайте ее себе сами…

— Завтра! — крикнул Миних и дунул на свечу. — Завтра, — повторил он в темноте, — мы поплывем дьявольскими каналами, и ты будешь моим сатанинским эмиссаром… Спокойной ночи, мой любимый, мой единственный, мой прекрасный, мой гениальный сын!