Валентин Пикуль - Слово и дело

Бирен смотрел на свояченицу Феклу, смущенную и жалкую, и заливался веселым смехом.

— И тебе молодой Миних нравится? — спросил он.

— Юноша очень красив и нежен, — потупилась Фекла.

— Таких много!

— Но не каждый пишет стихи и музицирует.

— И что ты отвечала на его амурную декларацию?

— Я жду вашего решения, граф, — отвечала Фекла. Бирен погрыз ноготь, поглядел хмуро:

— А знаешь.., я ведь разгадал замысел моего хищного друга! Миних желает опутать меня лентами Гименея. На самом же деле он ворвется" в мою судьбу не божком любви, а — бомбой… Ступай! — велел он Фекле. — И скажи молодому Миниху… Впрочем, нет — влюбленным женщинам не доверяю, я сам отвечу за тебя!

Фекла возрыдала.

Бирен вышел в соседние комнаты — к Миниху.

— Вы так любезны, мой юный друг, — начал он. — Семейство дома Тротта фон Трейден никогда не забудет, что славный сын великого Миниха оказал честь фамилии, сделав предложение. Но, — вздохнул Бирен, — вы, юноша, должны понять и мою свояченицу; ее бедное сердце, вспыхнувшее от ваших слов любви, обратилось к разуму, а разум не желает сделать вас несчастным. Фекла Тротта фон Трейден слаба здоровьем и не способна составить вам счастья. Будьте же благоразумны и вы, мой милый друг…

Сын Миниха вернулся домой, отцепил шпагу, отбросил перчатки.

— Падре! — закричал он, счастливый. — Мне отказали! Миних-отец долго молчал. Думай, Миних, думай, думай…

— Мне нужна.., война! — сказал он сыну. — Да. Мне нужна победа. Слава знамен. Мои боевые штандарты в пороховом дыму… Русский солдат смел и доблестен, он сделает меня героем. Россия — великая страна: здесь можно угробить миллион солдат, но зато осиять свое чело славой непреходящей…

Между тем граф Бирен еще долго издевался над Минихом.

, — , — Какой остолоп! — говорил он Либману. — Однако я сразу разгадал его коварство… Вот бы еще предугадать: что думает плюгавый Остерман? Как ты думаешь, Лейба, кого можно противопоставить Остерману, чтобы свалить его с высот служебных?

— Хм.., немец не свалит, — ответил Либман.

— Вот как?

— Конечно, граф. Тут нужен русский с чугунным лбом.

— Но я такого не знаю.

— Волынский, — тихо подсказал Либман. — Вот человек, который сам по себе уже давно дьявол, и Остерман его боится.

— Боится? Поклянись, что это так.

— Клянусь! Остерман больше всех боится Волынского… Бирен напряженно мыслил:

— Опасный человек этот Волынский… И твой проект, Лейба, пока прибережем. Знаешь, что я заметил? Имея дело с Волынским, всегда надо держать за пазухой камень. Чтобы выбить ему все зубы сразу, когда он начнет кусаться… Ты прав. Он — человек опасный!

Ему доложили, что из Кабарды прибыл драгоценный товар. Накинув шубу, Бирен спустился во двор. Стояла там крытая кожей повозка на полозьях. Кожу вспороли ножом, и Бирен заглянул в прорезь. Внутри повозки, тесно прижавшись одна к другой, сидели пленные черкешенки. Тонкобровые, юные, голодные и задрогшие. Из темноты возка гневно сверкали их прекрасные очи.

— Они очень пикантны, — сказал Бирен. — Но я не охотник до восточных тонкостей. Кусок свинины я всегда предпочитал итальянским маслинам. Везите товар прямо к Рейнгольду Левенвольде…

По морозцу, жизни своей радуясь, покатил Бирен в манеж, чтобы проследить за его постройкой. Манеж создавали — как дворец: каждой лошади по отдельной комнате, чтобы цветы там редкостные, чтобы печи духовые под полом… Именно отсюда, из конюшен, Бирен мечтал управлять Россией, в конюшнях он принимал просителей и послов иноземных. Секретарь Штрубе де Пирмон, сидя в карете напротив Бирена, читал ему список лиц, кои желают на сей день представиться его высокой особе.

— ..а с ними и некий Меншиков, — закончил он чтение.

— Стой! — гаркнул Бирен и сразу вспотел под шубами. Мело за окном кареты поземкой. С берегов пуржило.

Звенели бабьи ведра от прорубей, над которыми клубился туманец. Бирен выглянул в окошко кареты.

— Не пойму.., где мы сейчас? — спросил.

— Мойка, ваше сиятельство, — отвечал Пирмон. — Сейчас приедем… Что испугало ваше благородство?

Бирен устало отвалился на подушки, выпер кадык.

— Поехали дальше, — сказал. — Всех вычеркни. Оставь одного лишь Меншикова… Только его, одного его, приму до своей персоны!

В приемной манежа, наспех просушенной, стояли деревянные “болваны”, придворные куаферы распяливали на болванах графские парики, завивали на них букли и осыпали пудрой — фиолетовой, сиреневой и розовой (какую граф пожелает!). Но сегодня Бирен, даже не сменив парика, ногой распахнул перед собой двери, ведущие в приемные апартаменты. Всех уже выгнали — здесь его ждал один Меншиков, жалкий и пугливый, с бледными вялыми губами.

— А-а, вот и вы.., мой друг… — начал Бирен любезно. Сын Голиафа поцеловал ему руку.

— Ну стоит ли? — отмахнулся Бирен и сам чмокнул юного Меншикова в узенький лобик. — Будьте, — сказал, — просты со мной. И не чинитесь… Слава вашего покойного отца столь велика! Страдания его в Березове столь незаслуженны. А десять миллионов, которые он сложил в банки Лондона и Амстердама.., почему бы вам, мой юный друг, не перевести в Россию?

Меншиков пошатнулся и грохнулся навзничь… Обморок!

Бирен сел в кресло. Десять миллионов генералиссимуса прилипали к пальцам. Меншиков очнулся и встал, весь содрогаясь узкими плечами.

— Каков был ваш полный титул? — вежливо спросил его Бирен.

В ответ зашевелились бледные губы:

— Я был князь двух империй. Российской и Римской, я был обер-камергер, генерал-лейтенант и ордена Андреевского кавалер и прочих — тоже.

— Поздравляю вас, — сказал Бирен. — Поздравляю с чином.., прапорщика! Начинать жизнь заново никогда не поздно. А ваша сестра, возвращенная с вами из ссылки, сейчас в Москве? Сколько же ей лет?.. Скажите! — удивился граф. — Она совсем невеста! Не желает ли она составить счастье достойному избраннику?

— Кому? — шепотом спросил Меншиков.

— Ну, надо подумать… Если я возьмусь за это, то жених будет великолепен по всем статьям! Вы верите?

— Марфутченок! — позвал Остерман. — Любишь ли ты своего старого Ягана?

— Еще бы не любить, — отвечала ему Марфа Ивановна.

— Всевышний, — обратился к богу Остерман, — ты наградил меня единственной любовью… Розенберг! Эйхлер! Где вы, бездельники?

Вошел Иоганн Эйхлер, бывший флейтист, а ныне секретарь при Кабинете ея величества. Растолстел он, весь в бархате, ему служба при Остермане впрок пошла: в нем даже князья заискивать стали.

— Розенберга нет, — сказал, — а я здесь, ваше сиятельство.

— Мой верный секретарь, — велел ему Остерман, — сегодня я жду разбойников-гостей. Проследите за кухней…