Валентин Пикуль - Слово и дело

— Там как раз ныне фельдмаршал князь Василий Долгорукий сиживает, чаю, Емеля, с ним мне скуплю не будет…

Емельян Семенов помогал ему вещи укладывать. Голицын брал в крепость кружку, ложку, солонку, «кастрюлик с крышечкой», сковородку, вертел, два костыля инвалидных, порты байковые, колпак на голову, рубаху из шерсти и куль муки ржаной… Говорил:

— Хорошо, что дети мои взрослы — не малыми покидаю их. А ты, Емеля, за книгами моими присматривай… не дай им пропасть!

Явился в дом Ушаков ддя конфирмации, увидел книги:

— Макиавеллия гнусного или Юстия Липсия нету ли?

— Многое ты понимаешь в них! Конечно, есть.

— Книги эти опасные, их ведено по империи сыскивать. Снял он с полки один из томов, листанул — стихи.

— Не вредно ли? — обратился к секретарю Семенову. Это были сатиры Боккалини, и Емельян выкрутился:

— Да нет. Тут песенки разные… о любви галантной. Из Тайной канцелярии снарядили целый обоз с командой воинской, чтобы забрать книги из подмосковного села Архангельское. Голицына стали увозить в Шлиссельбург; слезно простился старик с братцем Мишею, расцеловался с Емелею, дворня князя пришла в покои к нему, мужики и бабы кланялись в ноги «страдальцу».

— Лошади стынут, пошли, — тянули Голицына на улицу. Дмитрий Михайлович стражей от себя отстранил:

— Я еще не прощался… с книгами!

И перед шкафами книжными опустился старый книгочей на колени, словно перед иконами святыми. Приник к полу и разрыдался:

— Друзья мои, прощайте. Вы мне счастье дали! Его подхватили, рыдающего, и поволокли в сани. Императрице было доложено, что Голицын перед дорогою в Шлиссельбург не иконам, а книгам молился. Те книги надо проверить — не сатанинские ли?

Караул при доме Голицына снят не был. Сержант регимента Семеновкого, Атешка Дурново, пошел в место нужное. В дыру зловонную напоследки заглянул и увидел, что средь дерьма бумаги лежат.

Не погнушался гвардеец — достал!

Эти письма, невзирая на запах отчаянный, сама императрица читала. Писал их Сенька Нарышкин, который в эмиграции под именем Тенкин затаился от гнева божьего. Особых секретов Анна Иоанновна не выведала, но зато пронюхала, что цесаревна Елизавета была тайно обручена с этим самым Сенькой.

— Во блуд-то где… Ай-ай, ну и девка!

Звали Тредиаковского к царице, явился он-в робости.

— Ты почто якшался с Сенькой Нарышкиным?

— Ваше величество, беден я… на дому его жил, от стола его кормился. А за это обучал его на флейте танцы наигрывать.

— Пошел вон… лоботряс!

На пламени свечи Анна спалила письма парижские.

— Ищите далее, — повелела. — А сержанта Атешку Дурново за проворство похвальное трактую я десятью рублями…

Емельян Семенов (в камзоле голубом, в парике с короткими буклями, перо за ухом, а пальцы в чернилах) по дому хаживал. Губы кусал. Думал, как бы спасти что от сыщиков? Когда инквизиторы давали ему бумаги подписывать, Емеля подмахивал их не гражданской скорописью, а полууставом древним. Это — от ума!

Пусть лучше сочтут его за человека, старины держащегося, нежели примут за гражданина времени нового… Когда караул устал, приобыкся к дому, стал Емельян Семенов жечь письма из портфеля княжеского. Лучина уже разгорелась в печи, пламя охватывало пачки голицынских документов. Но тут вбежал сержант Алешка Дурново и заорал:

— Ага-а… попались!

Руки себе спалил, но письма из пламени выхватил. Семеновым сразу заинтересовался Андрей Иванович Ушаков:

— Человек приметный. Хитрый. А с лица благоприятен… Библиотека князя Голицына задавала всем работы тогда. Ванька Топильский в книгах не разбирался.

Сунулись за помощью в Иностранную коллегию, но Остерман ответ дал, что его чиновники «показанных языков не знают». Выручил всех академик Христиан Гросс:

— Дайте-ка сюда… О-о, да тут пометки на латыни! Семеному пришлось сознаться: это мои пометки, Ушаков бомбой, арапа отшвырнув, вломился в комнаты императрицы:

— Матушка, новое злоумышление открыл я.

— Нс пугай ты меня, Андрей Иваныч, что там?

— Выяснил я ныне, что вся дворня князя Голицына грамотна, в чем злодейский умысел усмотреть мочно. Пишут же мужики не коряво, а даже лепо. Мало того, иные из крепостных галанский, шпанский, свейский и французский языки ведают.

А один из дворни князя, некий Емелька Семенов сын… ой, страшно сказать, матушка!

— Да не томи, Андрей Иваныч… говори.

— Латынь знает, — сообщил Ушаков, глаза округлив.

— Латынь? — Царицу даже пошатнуло. — Это на што же мужику по-латинянски знать? Добрые люди того сторонятся, а он…

Ушаков арестовал Емельяна, начал с ним по-хорошему:

— Ты вот что, парень, скажи мне по совести, зачем господин твой бывший, князь Дмитрий, дворню языкам обучал?

— Сам князь Голицын, — пояснил Семенов, — языков иноземных ни единого не ведал. Но книга зарубежные читать желал. И вот крепостных обучал чрез учителей, дабы они переводили ему с книг.

— А ты в каком ныне состоянии пребываешь?

— Был в крепостных. Сейчас вольноотпущенный. Сочтя меня за человека образованного, князь Голицын отпустил на волю меня, ибо стыдно стало ему грамотного в рабстве содержать.

— А зачем тебе, Емеля, грамотность понадобилась?

— Не хочу псом помереть, — дерзко отвечал Семенов. — А человеку, ежели он человек, а не скотина худая, многое знать свойственно.

— Подозрительно рассуждаешь, — прищурился УшаковАнна Иоанновна так рассудила:

— Всех из дворни Голицына, которые грамоте обучены, бить кнутом нещадно. А того молодца, что латынь ведает, пытать!

Семенова ввели в камеру для пыток. Горел там огонь. Палач вращал на пламени щипцы с длинными ручками. Тень дыбы запечатлелась кривою тенью на кирпичной стене, заляпанной пятнами крови.

— Огнем тебя умучать ведено, — сообщил Ушаков. Палачи сорвали с Вмели одежду, и он спросил:

— Хотел бы знать — в чем вина моя?

Великий инквизитор империи Российской хихикнул:

— К тому и приставлены мы здесь, чтобы вины сыскивать. — Он велел палачам выйти и сказал Семенову наедине:

— Вот, Емеля, пропадешь ты здесь. А ведь я большой человек в государстве… могу своей волей тебя от пытки освободить. И даже… даже в люди тебя выведу! Ко мне, — сообщил доверительно, — в службу тайную всякая гнида лезет, принять просится. Ученые же люди не идут. А мне такие, как ты, разумные да язычные, тоже надобны. Хошь, приму?

Семенов молчал. Ушаков бросил ему одежду:

— Закинься! Не стой голым… Эх, Емеля, Емеля! Ты думаешь, зверь я? Да нет, милый. Это я сейчас Ушаков, которого все дрожат. А ране… как вспомню, плачу. В лаптях, голодный, всеми затертый. Ох, настрадался я. И каторги хлебнул. Да, Емеля, все было. Я ведь людей жалею, как не жалеть их, подлых? Ну? — спросил. — Идешь ко мне? И сразу кафтан получишь при шпаге. Соглашайся, сынок… Сам простой человек, до всего дошел, я простых людей-то люблю!