Юрий Слепухин - Киммерийское лето

— Сразу после завтрака и поедем, — сказал Игнатьев.

В воскресенье, как обычно, лагерная жизнь началась на час позже. За завтраком тоже засиделись — обсуждали последние сообщения с борта «Аполлона», который ночью благополучно вышел на селеноцентрическую орбиту. Солнце поднялось довольно высоко и уже припекало, когда участники экскурсии забрались в фиолетовый «конвертибль»; все были в сборе, кроме Риты Гладышевой, которая в последнюю минуту решила переодеться.

— Подуди ей, Витя, — предложил Игнатьев, посмотрев на часы.

Мамай яростно поквакал сигналом, потом привстал и, обернувшись к женской палатке, заорал в сложенные рупором ладони:

— Ри-и-итка-а-а, какого ты черта-а-а…

— Бежит, — сказал Саша Краснов.

— Это не Гладышева, — сказал Эдик.

Действительно, вместо Гладышевой появилась Ратманова, беззаботно размахивая сумкой.

— Я вместо Риты! — крикнула она, подбегая к машине. — У нее беда — начала надевать платье, второпях разорвала по шву. Теперь ужасно расстроилась, ни в чем другом ехать не хочет. Вообще не хочет ехать. А я вместо нее решила!

Мамай смерил ее уничтожающим взглядом.

— И таким вот дали равноправие, — вздохнул он, — И теперь еще хотят, чтобы все шло как надо. Коммунизм хотят строить! С кем, я спрашиваю? Садись сзади, Лягушонок, и молчи, не напоминай о своем существовании…

Выбравшись на шоссе, машина помчалась в сторону Феодосии. Придерживая рукой волосы, Ника смотрела по сторонам и узнавала места, которыми проезжала две недели назад. Подумать, всего две недели! А кажется, что прошло гораздо больше. Оставшееся время, наверное, пройдет куда быстрее. Еще столько же — и придется уезжать; опять будет Москва, школа, скверик у Всех Скорбящих, Игорь со своими вечными хохмами. Ну и, конечно, Андрей: Модильяни, Леже, японская графика… В общем, все будет по-старому, как всегда.

Но если ничего не изменится, то зачем тогда было все это — то, что машина сломалась именно здесь, и что ей позволили остаться в лагере, и вообще все? Ника давно подозревала, что в жизни ничего не случается просто так и все имеет смысл и цель. Взрослые, разумеется, подняли бы ее на смех, заикнись она об этой своей догадке; но что понимают взрослые! Ведь самое важное, самое главное в жизни от них скрыто, песенка про оранжевое небо вовсе не такой пустячок, как может показаться (взрослому)…

Все было бы прекрасно, если бы не обида командора. И хотя бы знать — за что? Она ведь ничего не сделала; может быть, сказала что-нибудь не подумав? Да нет, ничего такого не вспоминается; но командор обижен совершенно явно — из своего раскопа прогнал, почти не разговаривает, не смотрит. Ужасно все это неприятно. Вот и сейчас — сидит впереди, хоть бы обернулся, сказал что-нибудь из вежливости. Не командор, а статуя командора. А каким хорошим был вначале! Да, взрослые непостоянны, никогда не знаешь, что они выкинут…

На развилке за Феодосией Мамай, притормозив, обернулся к сидящим сзади.

— Решайте, как поедем! — крикнул он. — Можно сейчас влево на Коктебель, через Щебетовку, а можно прямо на Старый Крым…

— А там как же? — спросил Игнатьев.

— В Грушевке нужно будет свернуть. Только это дальше!

Нике хотелось побывать в Старом Крыму — может быть, на этот раз ее отпустят на могилу Грина, — и она только собралась об этом сказать, как все дружно заявили, что лучше ехать коротким путем. Пропустив обгоняющие машины, Мамай лихо развернулся под голубую стрелу указателя «Планерское — 12 км».

— Что это — Планерское? — спросила Ника.

— Так это и есть Коктебель, — сказал Саша Краснев.

— А почему он теперь Планерское?

— А вот потому! — не оборачиваясь, крикнул Мамай. — Потому что болезнь такая — мания переименования, не слыхала? Есть мания величия, мания преследования, а есть мания переименования — когда кидаются переименовывать все, что ни попадется под руку. Вот Коктебель и попался. Что тут жил и умер Макс Волошин — про это не вспомнили, зато планеристов увековечили на веки веков! Командор, а командор?

— Слушаю, — отозвался Игнатьев.

— Я говорю, надо бы обратиться от имени нашего коллектива с предложением, чтобы вообще переименовали Крым! А то как-то нехорошо: столько трудов положили, каждому аулу придумали имя, и все такие оригинальные, что ни название, то находка — Морское, Приветное, Передовое, Счастливое, Генеральское, Доброе, Лучистое, прямо душа радуется… А сам Крым по недосмотру забыли! Вот я и предлагаю — пусть уж переименуют весь полуостров. Скажем, Солнечный. Или — Пионерский, в честь Артека. Как вы насчет этого, поддерживаете?

Игнатьев ответил что-то негромко, Ника не расслышала. Он был явно не в духе — наверное, сердится, что она поехала с ними. Лучше было не ехать, и она действительно не собиралась в Судак; но сегодня в палатке все вдруг на нее насели — и Лия Самойловна, и Рита, и Зоя… Она всегда теряется и уступает, если ее начинают вдруг уговаривать несколько человек сразу. Так бывало и в школе — какой-нибудь культпоход, например. Или лыжная вылазка. Обязательно уговорят, видимо такая уж у нее уступчивая натура. Вот и сегодня уговорили, а Дмитрий Павлович теперь сердится…

Дорога начала подниматься, но настоящие горы были еще далеко, они синели впереди справа, а здесь мягко круглились по сторонам пологие зеленые холмы предгорий; пейзаж стал более живописным, чем в районе лагеря, за Феодосией. Справа и слева от шоссе потянулись виноградники, бесконечные ряды подвязанных лоз, вдоль которых тут и там неторопливо ползали тракторные опрыскиватели.

— …Самая трудоемкая культура, — говорил Эдик Багдасаров, — самая древняя, самая доходная и самая трудоемкая. Возьмите хлеб — ухода почти не требуется: посеял, собрал, подготовил почву, вот и весь цикл. А виноград! У моего деда в Колагеране свой виноградник — ну, какой виноградник, два десятка лоз; и вы посмотрите, он все время что-то делает, — виноград нельзя оставить ни на день, стоит не опрыскать его после дождя, и на нем тут же поселяется какая-то пакость…

Ника поддакивала, но слушала невнимательно, щурясь по сторонам и придерживая развеваемые ветром волосы. Нужно было повязать голову косынкой, как это она не сообразила, ну до чего все неудачно сегодня! По обочинам росли молодые тутовые деревья, осыпанные черными маслянистыми ягодами; Нике хотелось поесть шелковицы, но она скорее умерла бы, чем отважилась попросить об остановке…

Потом вдруг открылось море — машина взлетела на пригорок, внизу развернулась бухта, густо застроенная по берегу и дальше ограниченная высокими обрывистыми скалами.

— Ой, что это! — невольно ахнула Ника.

— Коктебель, — сказал Эдик.

— А за ним — Карадаг! — крикнул Мамай. — Геологическое чудо Крыма! В Коктебеле стоянка полчаса — надо хоть издали показать Лягушонку, где похоронен Волошин…