Евгений Федоров - Наследники

Ивашка просиял от вести: «Вот оно, пришло долгожданное!» Беглый нажал могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать:

— «Не менее ста тысяч человек своими очами видели, что он, блаженной памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых зрителей, в том числе и здешних Исетской провинции присутствующих, при должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец…»

Словно ветерок прошел по толпе — заволновались мужики. Дьячок пригладил волосы, надел скуфейку и слез с воза. Обступившие его крестьяне жадно допытывались:

— Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может, вместо него и впрямь кого другого в гроб положили?

Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось — таят они что-то про себя. Дьячок прикрикнул на них:

— Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился!

Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку:

— Ну, отче, обрадовал ты мое сердце.

— Пошто так? — уставился на него монашек. — Велика радость, подумаешь! Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый!

— Не о том я, дьяче! — ласково отозвался Ивашка. — Тут кружало рядом, может, уста твои примут пития веселого. Ась? — Беглый лукаво прищурил глаза.

Дьячок замахал руками:

— Отыди, сомутитель! Сан мой хоть мал, но от скверны опасусь. — Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: — Чрево мое грешное ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа?

Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак…

Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он подле него, тот пил хмельное и ни словом больше не обмолвился о смуте. Опростав в кружале два штофа, дьячок уставился бараньими глазами в милостивца и захихикал.

— Ты, человече, много заработать хошь! — погрозил он перстом Ивашке. — Горное начальство тыщу рублев отвалит тому, кто приведет Пугача в колодках.

— А хошь бы и так! — сдерживаясь, сказал Грязнов. — Но где же напасть на его след?

Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно.

— Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай! — Дьячок пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно:

— Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А поймаешь Пугача — тыщу пополам…

Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть по лисьей морде дьячка, но удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери.

На площади все еще суетились мужики. Солнце клонилось к закату. У дороги, подле воза, сидел слепец и протяжно пел. Вокруг него толпился народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался.

Старец нараспев тянул:

— «Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает, того ради повелеваем сим нашим именным указом…»

— О чем он? — шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы к нему, дерзко отозвался:

— Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.

Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:

— «Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян ловить, казнить, вешать…»

Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:

Мужики крикнули ему:

— Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай…

Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:

— «Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами. Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест царь-батюшка Петр Федорович!» — Старик закончил пение и встал во весь исполинский рост.

Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул большую руку и затянул:

— Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание…

Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он, кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:

— Спаси вас бог, люди добрые… Спаси вас бог…

Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:

— Благодарствую, просветил ты мою душу…

В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет. Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.

За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево. Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и не дают покоя.

«Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить старое», — думает беглый и не смыкает глаз.

Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид. Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.

Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.

Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и, сидя, продолжал дымить.

Беглый заворочался.

— Не спишь, сосед? — ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на Грязнова.

Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло освещенном трубочкой щетинистом лице.

— Не спится, — отозвался Грязнов и вдруг спросил: — Откуда шагаешь, дядя? Из каких будете?

— Шагаю не издалека, а куда — не ведаю, дорожка сама поведет. А кто такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? — улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: — Федор Волков, вчистую выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и сир! — Он пронзительно посмотрел на Ивашку.

— Ну, и я такой же горемыка! — отозвался Грязнов.