Евгений Федоров - Ермак

Ишбердей озорно крикнул Иванке:

— Слушай, с горным духом говорить буду! — Напыжившись, он закричал на всю реку:

— Эй-ла! «Э-й-а-а» — прозвучали в ответ дали. Отголоски долетали со всех сторон. Казалось, скалы, пихтачи, синие высокие сугробы, оснеженные плесы, ельники вдруг ожили и получили дар человеческой речи. Окрик Ишбердея, постепенно слабея, катился в туманную даль и там, обратившись в шепот, наконец угас. Иванко и казаки соскочили с нарт и старались перекричать друг друга.

Кольцо выкрикнул:

— Эй, камень, здорово живешь! И камень, и лес-каждое дерево, — и даже туман многократно отозвались: — «Здорово живешь!..» Вся долина наполнилась крепкими звонкими словами, которые повторялись множество раз. Иванко довольно смеялся: — Кричу, а чудится мне, что перекликаюсь я со всем Камнем, с целым светом. Ишбердей сказал: — Наши люди промышлять рыбу ходят сюда и все слышат как ладья идет, как волны шумят. Чохрынь-Ойка гром пошлет. Гром ударит, и камень об этом сказывает. Два грома гремит: один по небу идет, другой-по Вишере…

Промелькнул второй камень — Заговоруха.

— Кричи, не кричи, будет молчать! — показывая на скалу Ишбердей. — Эй-ла! — Выкрик князьца завяз и сейчас же заглох в мягкой тишине.

Скоро в дали показалась высокая каменная стена…

— Видишь? — спросил Ишбердей. — Гляди туда! Кольцо поднял глаза. На недосягаемой высоте, на скале, выделялись написанные красным бегущие олени, погонщики и неведомые письмена.

— Кто же сробил это? — изумленно спросил Кольцо.

— Смелый человек это делал! — ответил князец и прищелкнул языком. — Такое не всякий охотник может…

— Богатырь! — согласился Иванко. Разглядывая таинственные надписи, он вздохнул и сказал: — Что написано-кто ведает? Сердцем чую, завещал удалец потомкам: «Иди за Камень и встретишь на том пути сокровища!»… Ну и Вишера, привольная, веселая река!

В морозной мгле вдали встал Полюд-камень. Темной громадой он высился над безграничной пармой.

Показывая хореем на скалистый шихан, Ишбердей с плохо скрываемым волнением промолвил:

С Полюда-камня Чардынь увидишь… Ой, худо, важный там человек живет. Воевода!

— Кто Васька Перепелицын? — любопытствуя спросил Кольцо.

— Ой, откуда знаешь его? — изумился князец. — Друг твой?

— Этого друга чуть вервием казаки не удушили, — насмешливо ответил, оглядел обоз, и смутная тревога охватила его: «Казаков мало, подарунок царю бесценный. Позарится воевода и похватает послов».

Атаман встрепенулся и приказал князцу:

— Ты, Ишбердей, гони до Строгановых. В Чердынь и нам не по пути!

— Холосо! — охотно согласился Ишбердей и, взмахнув хореем, завел тоскливую песню, однотонную и бесконечную как тундра.

Вот и Вишера позади. Вырвались на Каму — дорожку среди темных ельников, мохнатых от снега. На берегах одинокие черные избушки, дымки, по сугробам лыжные следы. Изредка мелькнет крест церквушки. Нагнали на пути дровосеков. Иванко крикнул:

— Здорово, русские!

— Будь здоров, удалец! — отозвались мужики. Радостно было слышать родное слово. Кольцо приказал остановить оленей. Ишбердей задержал обоз. Лесорубы окружили казаков. — Э-э, родимые, откуда бог несет? — окликнул их степенный бородатый дядька. — Из-за Камня?

— Из-за Камня, от Кучумки-хана, — весело ответил Кольцо.

— Богатый край, — сверкнув крепкими зубами, сказал мужик. — Без конца-краю, вот бы на простор вырваться.

— Так чего же, айда, мужики, в раздолье сибирское!

— А Кучумка-хан? — с горечью отозвался бородач. — От одной неволи уйдешь, в горшую угодишь! Хрен редьки не слаще…

— Был Кучумка, да сплыл. Согнали ноне с куреня, и стала Сибирь русская земля! Слышишь? — Иванко радостно схватил лесного детину за плечи.

— Но-но, не балуй! — нахмурившись заворчал тот. — Хватит шутковать!

— Истин крест! — перекрестился Иванко. — Русская земля: иди… шагай трудяга!

— Родимый мой, да неужто так? — дрогнувшим голосом и все еще недоверчиво вымолвил мужик. — Братцы, слыхали?

Лесорубы весело загомонили и стали распрашивать казаков про новую землю. С изумлением разглядывал и прислушивался к ним Иванко. «Похолоплены Строгановым, живут в лесу и молятся пню. Заросшие, обдымленные… Что им Сибирь-далекий край, а радуются ей от всего сердца! Нет, видимо, и впрямь свершили казаки большое славное дело!»

— Ну, спасибо, дорогой человек! — крепко сжал Иванкину руку белозубый мужик. — Что там дальше будет — бог один знает, а перво-наперво, резать и жечь нас не будет Кучумка. — Лесорубы, словно по уговору, сняли меховые шапки и перекрестились.

Кама становилась шире, берега раздвигались, по зимняку стали обгонять обозы с углем, с рудой, — все тянулось к строгановской вотчине. Ночевали в починках, в курных избах, в духоте. Ночной мрак еле отступал перед дымным пламенем лучины. Холопы жадно слушали о новой земле — о Сибири. Расходились за полночь, возбужденные, говорливые, разносили слухи о сказочной богатимой земле и пушных сокровищах.

В один из дней, в сумерках, на пригорке встал высокий зубчатый тын, над ним высилась сизая маковка церквушки. И прямо к дубовым воротам, оберегаемым рубленными башнями, бежала широкая наезженная дорога.

— Орел-городок! — узнал Иванко строгановский острожек. — Гони, Ишбердей! В перелеске, у городка, остановились.

Казаки нарядились в собольи шубы, шапки набекрень, и тронулись дальше.

Обоз заметили. С высокого тына ударила пушка, раскатистый гул пошел по Каме-реке, и вдруг разом распахнулись ворота.

На караковом гривастом коне, окруженный охраной с алебардами, вперед выехал в парчевой шубе тучный Максим Строганов. Разглаживая пушистую бороду, лукаво улыбаясь, он поджидал послов.

— Диво, братцы, откуда только дознался? — поразился Кольцо встрече…

Не знал он, что строгановские дозорные люди давно уже прослышали о посланцах и темной ночью на лыжах опередили их. В эту ночь Максим Яковлевич, еще ничего не ведал о посольстве Ермака, угрюмо, медведем, топтался по горнице. На столешнике развернутой лежала царская грамота с большой черной печатью на шелковом шнурке; он без конца читал и разглядывал грозное послание царя и все думал о том, как изжить беду. «Сам надоумил звать казаков, потеснить непокорного хана, — вздыхает он, — а ноне вот, по доносу Васьки Перепелицына, в измене обвиняет. Хвала богу, что от Москвы далеко варницы, а то бы страшный гнев громом ударил!»

В дверь постучали; хозяин сердито отозвался:

— Ну, кто там? Входи… Порог переступил старый дядька Потапушка. Под сто годов старцу, борода отливает желтизной, но серые глаза ясны, остры.

— Все маешься? — тихим спокойным голосом спросил старец.

— Маюсь, равно на дыбу тянут, — признался Максим Яковлевич.