Евгений Федоров - Ермак

Кидали вверх шапки и наказывали Ермаку:

— Веди, атаман, на тихие плеса, на просторы!

От меда по казацким жилам растекалась удаль, поднималась озорная сила. На густых усах Ермака повисли золотые капли браги.

Он смахнул их, расправил черную курчавую бороду и зычно отозвался:

— И мне, браты мои, любо, ой, любо с вами идти!

Кругом кипела и шумела говорливая бесшабашная голытьба. Удальцы, лихие казаки, выглядели браво, и никто не обращал внимания на бедную справу — на старые латанные-перелатанные зипунишки на широких плечах, на дырявые шапки и сбитые сапоги. Даже ружья были рыже-ржавые. В соляном растворе, правда, смочили их, чтобы не блестели на солнце. Делали это по примете бывалых: «На ясном железе глаз играет! Надо так, чтобы в степи, в раздолье, казак был неслышим и невидим!»

С майдана ватага пошла через всю станицу к Дону. Пели и плясали на ходу. Из куреня вышел больной Степанко:

— Погоди, друг, давай по-хорошему простимся! — он обнял Ермака, как брата, и с тоской пожаловался: — Занемог, сдала моя кость, не стало силушки. Эх, погулял бы казак, да кончено! Прощай, друг Ермак! Да будет вам, браты-станичники, удача!

Он трижды поцеловался с атаманом. Никогда того не было, чтобы сдавался тоске Степанко, а тут не выдержал, и по щеке его скатилась горячая слеза. Жаль казаку стало своей отлетевшей удали, ушедшей силы.

За гулебщиками бежали женки, шумели ребятишки и с доброй завистью провожали старики-станичники. «Эх, улетела молодость, как птаха веселая, упорхнула!» — с грустью думал каждый старый о себе.

На крутом яру — пестрая цветень: бабьи летники, синие и красные, как пламень шали, сарафаны нежно-голубого цвета и платки — пестрые маки. Отцветшие старухи с богатыми киками на голове молчаливо смотрели на пенистый Дон. Миновало времечко, когда они другими глазами смотрели на все, а теперь потухли их глаза и остыла кровь.

На берегу Дона гулебщики еще выпили по ковшу и стали рассаживаться в струги — по сорока, по полусотне в каждый. На степи буйно зазеленел ковыль, и среди беспредельных просторов Дон казался шелковой дорожкой. Впереди — атаманский струг, гребцы наготове подняли весла, ждут. Ермак поднялся на него, статный и ладный. Разом закричали на берегу:

— В добрый путь, на хорошую добычу! Славься наш тихий Дон, славься, батюшка!

Стоя на головном струге, Ермак расправил грудь и глубоко втянул свежий влажный воздух. Рядом, за бортом, мягко шелестела быстрая струя, над рекой стрелами носились быстрые стрижи, а по голубому небу тихо плыли облака. Ермак снял шапку и поклонился народу:

— Будьте здравы! Не забывайте сынов своих! — и, сложив в трубу ладони, зычно крикнул на всю реку: — Ертаульный, весла!..

Стало тихо, так тихо, что слышно было биение сердца в груди. И в эту пору разом ударили весла, зашумела струя, и струги двинулись — поплыли лебедями. На берегу закричали, — кто шапку вверх кидал, кто платком махал…

Все медленно стало отходить назад. В последний миг Ермак заметил на яру старого плотника с непокрытой головой. Ветерок колебал его длинную рубаху. Приложив ладонь козырьком к глазаи, устюженский плотник долго смотрел вслед лебединой стае.

Вскоре словно пологом кто закрыл — ушла в сизую даль станица, дубравы. Только часовенка все еще поблесивала главкой на горячем солнце. По сторонам, как море, колыхались ковыльные волны, убегая на полдень у Суражскому морю.

Ермак поклонился покинутой земле:

— Ты прости-прощай, тихий Дон Иванович!

Его выкрик дружным хором подхватили казаки на стругах, взмахнули веслами и понеслись по голубой воде к Переволоке. В густых камышах шумели утиные стаи, мимо мелькали бесчисленные зеленые островки и золотились леса. А в донской глуби, в темной воде, играла рыба. Видели еще казаки, как далеко-далеко в степи двигалось серое облачко — это к станице с дальних пастбищ гнали конский табун.

Все отходила и подергивалась синеватым маревом сторона. И хоть каждый казак всем своим лихим видом старался показать, что все ему трын-трава, однако в душе своей сохранил ласковое и заветное. Каждый из удальцов с легкой грустью подумал про себя: «Ты прости-прощай, Дон Иванович! Придется ли нам с тобой еще раз видеться?..»

Шуршал камыш, кричали над синей водой чайки и кружили орлы над степью. И казалось, что в ушах все еще слышатся выкрики станичников:

— В добрый путь, казаки!

Русь издавна вела торговлю с восточными странами. Желая получить разрешение ездить через русские земли в Персию, Индию, Бухару, и для отыскания пути в Китай английский посол поведал царю московскому, что драгоценности, перевозимые купцами из страны в страну, оставляют на пути золотые следы. Русские прекрасно осознавали это и без иноземной указки. Они сами усиленно стремились завязать тесные торговые связи с далекими государствами Востока. Еще в конце пятнадцатого века, с дозволения великого князя тверского Михаила Борисовича, из Твери отправился в таинственную страну Индию тверской купец Афанасий Никитин. С большими приключениями он доплыл Волгою до Астрахани, а затем через Дербент и Персию добрался до Ормуза, где пламенное солнце жжет человека. Далее на чужеземном корабле он переплыл море Индийское, достиг Маската и Гуризата и проник до Чувиля. В своем повествовании тверской купец пишет: «И тут есть Индийская страна». Много диковинного и чудесного увидел Афанасий Никитин в чужедальной сторонушке. Его впечатлительный глаз отмечал всеинтересное и новое: и города, и нравы, и обычаи, и климат, и невиданных доселе животных, и растения. О своем необычайном странствии Никитин сообщает: «Написал я грешное свое хождение за три моря: первое море Дербентское — море Хвалынское, второе море Индийское — море Индостанское, третье море Черное — море Стамбульское». О «хождении» своем он рассказал много поразительного.

В Индийской стране… «люди ходят все наги, — пишет он, — и голова не покрыта, и груди голы, а власы в одну косу заплетены, а детей родят на всякий год и детей у них много, а мужики и женки все наги и все черны, — я куды хожу, ино за мной людей много, да дивуются белому человеку. Князь носит фату на голове, а другую на гузне; бояре и княгини носят фату на плечах и на гузне; а слуги княжие и боярские только на гузне, вооружены различно, но не огненым боем; все наги да босы и волос не бреют; а женки ходят голова не покрыта, и груди голы; а парубки и девочки ходят ходят совершенно нагие до 7 лет. Зима продолжается там 4 месяца — везде дождь и грязь, и в это время там пашут и сеют пшеницу и все съестное. Индиане не едят ни мяса, ни рыбы, ни вина не пьют, и ества у них плоха, и ножа не держат, и ложек не употребляют, а садясь за еду омывают руки и ноги, и рот ополаскивают. Женщины у них сорома не знают, и ведут себя вольно с гостями и любят гостей белых»…