Евгений Федоров - Ермак

К вечеру он приказал отвести войска на другой берег Лопасни, чтобы сохранить силы для последнего удара. В шатер к нему привели русского пленника.

Хан пронзительно посмотрел на него, стремясь внушить страх и трепет. Но русский гордо откинул русую голову, держался с достоинством.

— Кто посмел вести рать против меня? — сердито спросил Девлет-Гирей пленника.

— Ратью правит князь Михаил Иванович Воротынский! Советую тебе, хан, пока не поздно, просить пощады.

— А-а-а! — захрипел от ярости Девлет-Гирей и схватился за рукоять сабли. — Кто со мной так говорит? Холоп, пленник! Я посажу тебя на кол!

— Это легко сделать, — насмешливо ответил пленник. — Но всю Русь на кол не посадишь, пуп надорвешь!

— О-о-о! — хан вытянул колечком губы, хотел что-то крикнуть, но от гнева судорога перехватила ему горло.

— Что, лихо? А будет еще лише! — властно сказал русский и, сверкнув глазами, крикнул мурзакам: — Ну что ж, казнить будете? Подумайте, сгожусь для обмена. Всяко бывает! — Он не закончил: раб хана по глазам угадал безмолвный приказ своего повелителя и предательским ударом из-за спины снес пленнику голову…

Утром русские снова ворвались в татарский лагерь, и опять целый день лилась кровь. Много раз Девлет-Гирей с отборными всадниками пытался опрокинуть русскую конницу и вырваться на московскую дорогу, но каждый раз его отгоняли на исходное положение.

Хан исступленно кричал мурзакам:

— Гоните тысячи на них! Пусть мои воины покроют их телами, но идут вперед!

Нет, не прошли больше орды вперед! Сумрачный хан объехал поле битвы, усеянное порубленными и поколотыми телами. Невдалеке виднелся городок, над избами вились дымки, — все дышало домовитостью, покоем.

— Что за аул? — спросил Девлет-Гирей.

— Это Молоди. Там теперь русский воевода!

Шайтан! — крикнул хан. — Нам не с кем идти на Москву. Где мои лучшие всадники?

— Их не стало, господин, — склонился в глубоком поклоне седобородый мурзак. — Не лучше ли нам вернуться в свои улусы?

Девлет-Гирей хотел возразить, но, вспомнив поле, усеянное телами, опустил голову и произнес в задумчивости:

— Кто мог подумать, что они осмелятся тягаться с нами?

Мурзаки промолчали в ответ. Долго, очень долго в тяжелом раздумье сидел хан. Над лесом погасла заря, а с ней угасли последние надежды. Нет, не видать ему больше Москвы!..

Над тихими полями поднялась большая луна. Мириадами искр зажглась крупная роса на травах, когда крымская орда, подобно стае голодных волков, стала бесшумно уходить из-под Молоди. Копыта коней, повязанные лохмотьями, мягко ступали по земле, не лязгало оружие, не слышалось ни звуков зурны и барабанов, ни говора. Мрачными безмолвными тенями уходили татарские толпы от истребления.

И чем дальше, тем решительнее ускорялся их бег. Окруженный отборными телохранителями, Девлет-Гирей скакал, охваченный ужасом.

«Скорей, скорей в Бахчисарай!» — погонял он коня.

Но впереди лежало Дикое Поле, в нем могли встретиться казаки. Что тогда? Об этом было страшно думать.

Увидя сильно удрученного и потемневшего хана, старый мулла, желая успокоить его, тихо сказал:

— Все уходит, повелитель: и жизнь, и слава, и богатство, и сила, — остается только смерть!

— Уйди от меня, сеид! — огорченно воскликнул хан. — Уходи скорее, а то прикажу побить палками твои пятки!

«Он спятил с ума!» — в страхе подумал мулла и поторопился убраться…

Конники Воротынского долго гнались за крымской ордой, и там, где прошли они, неделями кружились стаи воронья, справлявшего кровавый пир.

В Диком Поле земля пылала жаром, ручьи и впадины, прежде наполненные вешней живительной водой, пересохли. К постоянной тревоге присоединилась мучительная жажда, от которой стали падать заморенные кони.

«Конец, всему конец», — в ужасе думал Девлет-Гирей. Когда ему казалось, что все кончено, вдали в лунном свете блеснул Сиваш. И сразу тишина стала мягкой и доброй. Удивительно легко стало дышаться. Издали потянуло приятной солоноватой сыростью. Чуткий слух уловил знакомый шум и плеск моря. Он не удержался и выкрикнул спутникам:

— Хвала аллаху, мы в своих улусах!..

Татары вступили в Крым. Но не так много вернулось их в аулы. Целые толпы их сложили свои кости на берегах Оки и Лопасни, а иные от казачьей сабли легли в Диком Поле. Осиротевшие татарки пронзительно голосили, не встретив своих, в остром горе царапали до крови лица, рвали волосы. Девлет-Гирей ехал на своем выносливом аргамаке, держась недоступно, с надменным лицом. А внутри у него все ликовало, каждая жилочка дрожала от радости: он вернулся из похода, а это самое главное! Он родился, вырос и умрет в Крыму. Хан привык к мягкому темному небу, усеянному звездами, к шепоту ночи, к шороху моря, и после дальнего похода и неудачи еще сильнее и глубже ощущал богатство крымской благословенной земли. Чтобы укрыться от стыда, Девлет Гирей въехал в Бахчисарай поздней ночью. Южная ночь после пережитого поразила его своим величием. Из-за неподвижных пирамидальных тополей поднялся тонкий серпик месяца, и все окуталось мягким пленительным светом. Только от крыш и навесов падали резкие густые тени. Из сада слышалось журчанье фонтанов. Стража широко распахнула перед ним окованные ворота, и конь, радостно заржав, вступил на знакомый двор. Еще находясь в седле, хан успел заметить, как занавеска в узком оконце его дворца чуть раздвинулась и в щель на него глянули жаркие глаза.

«Фатьми!» — скорее догадался, чем узнал хан, и знакомое волнение встречи овладело им…

Однако тревога не покидала Девлет-Гирея и в Бахчисарае. Хан не мог смириться, признать свое поражение. Он никак не мог забыть Астрахань, которой мечтал овладеть. И все же страх перед Русью не оставлял его. Ему удалось пожечь московские посады, но сломить русский народ не хватило сил. Этот храбрый, выносливый и сильный народ не могла покорить даже Золотая Орда. Он долго думал и, наконец, послал к царю Ивану гонца с грамотой. Как отличалась она от прежних заносчивых посланий хана! «Мне ведомо, — писал Девлет-Гирей, — что у царя и великого князя земля велика и людей много: в длину земли его ход девять месяцев, поперек — шесть месяцев, а мне не отдает Казани и Астрахани! Если он мне города эти отдаст, то у него и кроме них еще много городов останется. Не даст Казани и Астрахани, то хотя бы дал одну Астрахань, потому что мне срам от Турского: с царем и великим князем воюет, а ни Казани, ни Астрахани не возьмет и ничего с ним не сделает. Только царь даст мне Астрахань, и я до смерти на его земли ходить не стану; а голоден я не буду: с левой стороны у меня Литовский край, а с правой — черкесы, стану их воевать и от них еще сытей буду; ходу мне в те земли только два месяца взад и вперед»…