Ильяс Есенберлин - Шесть голов Айдахара

Птица черной молнией метнулась в небо. Джанибек пришпорил коня, и тот, сминая высокие стебли камыша, вынес его на песчаную косу.

Глаза Джанибека сузились, и в них вспыхнули искры азарта. Как зачарованный следил он за полетом сокола. Джанибек словно забыл о том, что он услышал только что от джигита. Забыл о том, что еще не остыла кровь убитого им человека.

Когда солнце поднялось над землей на высоту копья, довольный удачной охотой Джанибек и сопровождающие его кусбеги вернулись в аул. Никто бы не догадался по его поведению о том, что на душе мирзы неспокойно. Как обычно, он поел мяса, которое подал ему на серебряном блюде молчаливый слуга, выпил несколько пиал чая. Надо было собираться и ехать в аул Тюре. Бий ждал его сегодня. Но ехать расхотелось, и он велел послать гонца, чтобы тот передал бию, что встреча из-за его нездоровья откладывается.

Оставшись в юрте, Джанибек обдумал слова джигита. Верить не хотелось. Но если он сказал правду? Хорошо, если никто больше не знает об измене Жанбике. Тайна потомка великого Чингиз-хана должна быть священной.

Выход один: по существующему обычаю, следовало отправить Жанбике к родителям и тем самым показать всем, что как жена она ему больше не нужна. И, если никто не знает об ее измене, никто не посмеет сказать или подумать о Жанбике плохо. Сын Узбек-хана волен поступать так, как считает нужным. Ну а что, если джигит все-таки оговорил любимую жену?

Целый день не выходил мирза из юрты, и только к вечеру пришло четкое и ясное решение. Что толку мучить себя бесконечными сомнениями. Джигит сказал, что все случится этой ночью. Так не лучше ли один раз увидеть собственными глазами, чем слушать сплетни от других?

Когда на землю опустились густые сумерки и остывший ветер принес из степи запах полыни, Джанибек велел оседлать коня и, не взяв никого из своих телохранителей, стараясь остаться незамеченным, выехал из аула.

Крупные звезды перемигивались в бездонной черноте неба, потом ночь посветлела и из-за далеких увалов выкатился багровый шар луны.

В низине, близ аула своих жен, Джанибек остановился, стреножил коня, ослабил подпруги и пустил его пастись. Сам же, прихватив притороченный к седлу садак с луком и колчан со стрелами, начал взбираться на увал, у подножья которого раскинулся аул. На вершине в невысоких кустах таволги Джанибек лег на землю. Достал лук, проверил, хорошо ли натянута тетива, выбрал из колчана стрелу с четырехгранным булатным наконечником, пробивающим железную кольчугу.

Юрта Жанбике, похожая на белый курган, хорошо видная в лунном свете, находилась на расстоянии полета стрелы. Ни одна живая душа не могла бы подойти к ней незамеченной.

Оставалось терпеливо ждать. Медленно текла ночь. Ветер пригнал со стороны Хазарского моря стайку темных пушистых тучек, и они то наплывали на золотой диск луны, то разбегались во все стороны. Тихо было у подножья увала – аул спал.

Вдруг Джанибек насторожился. Чуткий слух его уловил далекий топот копыт. Он приложил ухо к земле. Ошибиться было нельзя – всадник приближался к аулу, и конь его спешил. Губы Джанибека тронула мстительная усмешка, а рука потянулась к луку. Он был отличным стрелком, и если это ехал тот, кого Джанибек ждал, то он спешил навстречу своей смерти.

Всадник появился неожиданно и совсем близко от того места, где затаился мирза. На фоне опускающейся к земле луны он показался Джанибеку огромным и тяжелым, словно высеченным из черного камня.

Всадник несколько мгновений смотрел на аул, потом соскочил с седла, легонько хлопнул коня ладонью по крупу, отпуская на волю, и, осторожно ступая по мелким камням, начал спускаться к аулу.

Джанибек хорошо видел широкую спину человека. Ни одна собака в ауле не подала голоса, и мирза понял, что пришелец не чужой. Но кто же он и действительно ли путь его лежит к юрте Жанбике?

Сердце Джанибека бешено колотилось. Даже сейчас не хотелось верить в измену жены. Мало ли в ауле девушек и молодых женщин, к одной из которых вот так, украдкой, ночью мог пробраться какой-нибудь отчаянный джигит? И когда сомнений не осталось, Джанибек успокоился и, привстав на колено, наложил стрелу на тетиву.

Человек остановился у юрты младшей жены и оглянулся вокруг. Мирза хорошо видел, что на нем простой чапан и островерхая шапка. Сомнений не оставалось: это был пастух. Так неужели Жанбике променяла его, сына могущественного Узбек-хана, на какого-то нищего?! Ярость душила мирзу. Джанибек начал медленно натягивать тетиву. Где-то еще теплилась надежда, что, как только незнакомец откинет полог, чтобы войти в юрту, раздастся испуганный, гневный крик Жанбике. Кто-то действительно нетерпеливо откинул полог, и мирза увидел жену. Протянув руки, с распущенными косами, она шагнула навстречу пастуху. Серебристый свет делал женщину удивительно красивой, неземной, похожей на райскую пери.

Пастух и женщина не успели обняться. Тонко свистнула стрела – и не то приглушенный крик боли, не то предсмертный стон услышал Джанибек. Человек покачнулся и рухнул лицом в истоптанную траву. Женский пронзительный вопль, полный ужаса, разнесся над предрассветной степью. Залаяли яростно собаки, послышался топот ног и бряцание оружия – это спешила на крик стража. Неодетыми выскакивали из юрт люди.

Джанибек, хищно сощурившись, еще несколько мгновений смотрел на растревоженный, похожий на муравейник аул, и на скулах его под туго натянутой серой кожей играли желваки.

Он неторопливо спустился в низину, снял путы с коня, взнуздал его, подтянул подпруги и, тяжело взобравшись в седло, поехал в сторону своей Орды.

Луна светила ему в глаза, потом она упала за гребень далекого увала, и наступила густая предрассветная тьма.

Долгим было правление Узбек-хана, и многое переменилось за эти годы в Золотой Орде. Если раньше всякие тяжбы между родами, дела о грабежах и насилиях, о драках и убийствах разбирали лица духовные – шейхи, кади, ишаны и кази, – то теперь это стали делать назначенные ханом судьи-бии.

Медлительна жизнь в степи, трудно поддается она переменам, хорошее и плохое часто прокатывается по степи, словно перекати-поле, не задерживаясь надолго, не останавливаясь, но и великая Дешт-и-Кипчак подвластная времени, и не в силах противиться ему ни древний уклад, ни человеческая душа.

К голосу биев стали прислушиваться эмиры и ханы, каждый старался перетянуть их на свою сторону, потому что за биями стоял род и, пусть небольшое, войско.

Бий Тюре имел большое тело и тихий голос. Никто и никогда не слышал, чтобы он закричал или оскорбил пришедшего к нему за справедливостью человека худым словом, но в решениях своих он был тверд и даже жесток. Тюре-бий любил смеяться, и в такие моменты лицо его становилось простецким и добрым, и незнающий человек никогда бы не подумал, что перед ним суровый и безжалостный судья. Никто еще не сумел прочитать его мысли, угадать, о чем он думает, глядя на собеседника. И если Тюре задумывал отомстить кому-нибудь, не было преград для властолюбивого бия. Разбирая тяжбу или оповещая народ о своем решении, он прежде всего думал о своей выгоде, о том, что это даст его роду и племени. Аллах не обидел его красноречием, и ему всегда удавалось убедить хана в правильности своего поступка.