А. Сахаров (редактор) - Петр II

– Ну, да ведь дело-то ещё не кончилось, – отозвался старый князь, – подожди, что ещё впереди будет.

– Да ничего и не будет, – самоуверенно отозвался Барятинский, – всажу ему пулю в его глупую голову – и баста!

– Хвались, хвались, Аника-воин, как бы он тебя прежде не укокошил! Он стрелок-то знатный, с лёту птицу бьёт!

– Ну и я тем же похвастаться могу, – заметил Барятинский.

– Ох, не дай Господи, – вздохнул старый князь, – если и впрямь у вас дело до сурьёза дойдёт! Коль и впрямь ты подстрелишь князя Алексея насмерть, ничего доброго от того не будет: загрызут нас Долгорукие! Пожалуй, тогда и принцесса Лизавета не поможет. Уж ты, Васенька, стреляй как-нибудь поопасливей. Ну, порань его, что ли… а насмерть бить не надо.

Барятинский звонко расхохотался.

– Ох, дядюшка, насмешили!.. Ну, так и быть, только для вас оторву ему пулей ухо…

И он опять расхохотался. Смех его достиг до слуха Долгорукого, тот нервно вздёрнул плечами и снова бросил злобный взгляд в сторону всё продолжавшего смеяться Барятинского.

– Ишь, грохочет! – процедил он сквозь зубы и потом, обращаясь к секундантам, крикнул: – Долго вы там будете копаться? Нельзя ли поскорей!

– Готово! – отозвался Сенявин и, подойдя к Долгорукому с пистолетами в руках, прибавил: – Извольте выбирать! – Долгорукий резко выхватил у него один из пистолетов и взвёл курок. Оставшийся пистолет Сенявин передал Барятинскому.

– К барьеру! – воскликнул Вельяминов.

Противники медленно подошли к назначенным местам, где виднелись эфесы воткнутых в снег сабель, затем отвесили друг другу церемонный поклон и замерли в неподвижной позе, дожидаясь сигнала Вельяминова.

Оба они казались совершенно спокойными. Ни один мускул не дрожал на их лице, даже краска не сбежала с разрумяненных лёгким морозом щёк, и только по глазам Долгорукого, беспокойно бегавшим из стороны в сторону, можно было заметить, что он немного волнуется. Вельяминов, стоявший у самого барьера, сделал несколько шагов назад и звучным голосом произнёс:

– Раз!

Оба противника вытянули руки и стали целиться.

– Два! – сказал Вельяминов и затем, немного помолчав, крикнул: – Три!

Два выстрела гулко раскатились по лесной чаще. Ложбинка на минуту закуталась облаком дыма, а когда дым рассеялся, секунданты Барятинского увидели его лежащим на снегу…

Первым подбежал к неподвижно лежащему Барятинскому Сенявин. Он стоял к нему ближе всех и заметил, как князь Василий Матвеевич с тихим стоном опустился на снег после того, как прозвучали выстрелы. Барятинский лежал навзничь с совершенно помертвелым лицом, и с первого взгляда казалось, что жизнь уже покинула его могучее тело. По зелёному сукну мундира вилась струйка крови и, сбегая на снег, окрашивала его в алый цвет.

– Убит! Вася, милый! – воскликнул старый князь, подбегая вслед за Сенявиным.

Сенявин грустно покачал головой и промолвил:

– Должно, наповал. Ишь, щучий сын, как верно наметился! Почитай, в самое сердце.

И он указал на черневшее на сукне мундира отверстие, откуда сочилась кровь.

– Ах, Вася, Вася! – грустно вздохнул старик. – Не послушался меня, старого вещуна, вот и поплатился молодой жизнью!..

И он отёр рукавом своей шубы навернувшиеся на глаза слёзы.

– Да, может, он ещё жив, – робко заметил Вельяминов, наклоняясь над лежавшим неподвижно другом.

Сенявин печально махнул рукой.

– Какое жив!.. Нешто не видишь: лицо синеть начинает.

– А может, жив, – опять повторил Вельяминов, – иной совсем мертвец мертвецом, а глядишь – выходят. Постой-ка, я сердце послушаю.

И он, став на колени, торопливо, дрожащими руками начал расстёгивать крючки кафтана. Наконец кафтан был расстёгнут, и Вельяминов прижался ухом как раз к тому месту груди, где чернела ранка.

Прошло несколько мгновений, показавшихся Сенявину и старому князю целою вечностью. Затаив дыхание, они старались по лицу Вельяминова угадать, слышит он или нет биение сердца. И чем дольше тянулась неизвестность, чем дольше прислушивался Вельяминов, тем печальнее становились их лица.

– Нет, – шепнул старый князь, – должно, ничего не слыхать…

И голос его дрогнул, оборвался, и в нём послышалось рыдание.

Но вот Вельяминов поднял голову и с весёлой улыбкой воскликнул:

– Жив, жив, ей-богу, жив! Хоть и тихо стучит сердце, а всё ж стучит!..

– Ну, слава Богу! – истово перекрестился старый князь. – А уж я, было, всякую надежду потерял.

– Ну, теперь медлить неча, давайте-ка дотащим его до колымаги, а там поскорее к дому!

И с этими словами Вельяминов приподнял почти бездыханного Барятинского за плечи и крикнул Сенявину:

– А ты, Митя, бери его за ноги.

– Нет, так неудобно, – вступился старый князь, – этак, коли он ещё жив, вы из него дорогой всю душу вытрясете.

– Так не бросать же его здесь! – заметил Сенявин, уже схвативший Барятинского за ноги.

– Зачем бросать! А мы лучше вот как сделаем: положите его на мою шубу да и несите бережно, чтобы тряски не было. Да рану-то чем-нибудь заткните, а то он весь кровью изойдёт.

Пока Вельяминов затыкал всё ещё сочившуюся кровью рану обрывком рубашки, старик скинул с себя свою бархатную, подбитую соболем шубу и разостлал её на снегу. Затем они все втроём бережно переложили Барятинского на шубу и медленно понесли его по тропинке, по которой какой-нибудь час тому назад они шли, так весело смеясь и болтая. Всё время, пока происходила эта сцена, князь Долгорукий и его спутники держались особняком, молча поглядывая на то, что происходило около тела Барятинского. И только тогда, когда печальная процессия скрылась за стволами жалобно шумевших под набежавшим ветром сосен, Алексей Михайлович швырнул в снег пистолет, который всё ещё держал в руках, и воскликнул со злой, нехорошей улыбкой:

– Вот дураки-то! Они и впрямь надеются, что он оживёт.

– А ловко ты его, князенька, смазал! – отозвался один из его сотоварищей, прапорщик Барсуков, – кажись, в самое сердце угодил.

Долгорукий с самодовольным видом потёр руки.

– Да уж, это по мне! Охулки на руку не положу [55]! Тоже, дурак, сатисфакции захотел!

– Да из чего у вас дело-то вышло? Расскажи толком! – спросил другой секундант, князь Лысков.

– Да всё из-за этой, из-за княжны Анны Васильевны.

– Из-за Рудницкой? – спросил Барсуков. – Чего же вы с ним не поделили?

Долгорукий пренебрежительно пожал плечами.

– Как чего не поделили? В соперники мне записался! Втемяшилось ему в глупую башку, что Анна Васильевна к нему любовные чувства питает, – ну, вот он на меня и взбеленился. Зачем-де я там бываю да зачем с ней разговоры разговариваю? Ну, как-то раз и договорили мы с ним крупно, привязался он ко мне, я его и обругал. Ну, а он сатисфакции потребовал. Вот ему и сатисфакция!