А. Сахаров (редактор) - Петр II

– Берегись, брат, – сказал он ему, когда Алексей Григорьевич сообщил о своих надеждах на брак царя с княжной Екатериной, – берегись: ты заходишь слишком далеко.

Алексей Григорьевич презрительно встряхнул плечами.

– Не дальше, чем зашёл Меншиков.

– Ну, он попал слишком далеко, чтобы желать следовать его примеру, – усмехаясь, отозвался Василий Владимирович.

– Так ведь он погиб потому, что восстановил всех против себя, – горячо возразил Алексей Долгорукий.

– А ты такой безвинный агнец, что против тебя никого нет? Ошибаешься, Алексей Григорьич, жестоко ошибаешься. Из-за тебя нас всех ненавидят. И скажу тебе прямо, что коль ты на такую глупость польстишься да просватаешь за царя дочку, – плохо будет дело. Пропадём мы все ни за грош.

– Будет каркать, ворона!

– Да я не каркаю. Я дело говорю.

– Да чего ж опасаться?!

– А того, что брак царя на подданной ныне немыслим.

– Да на ком же наши цари раньше женились?! – воскликнул Алексей Григорьич. – Чай, всё на подданных…

– Так то было раньше. А ноне совсем другая статья. Теперь не дадут усиливаться одним в ущерб другим… Там как ты хошь, коли ни семьи, ни себя, ни нас не жалеешь… А всё скажу: не дело задумал.

Но и увещания брата не образумили Алексея Григорьевича. Он слишком был уверен в расположении царя, чтобы бояться грядущих бед. Да и перспектива будущего величия была слишком заманчива, чтобы честолюбивый вельможа мог отказаться от своих надежд и мечтаний.

И он начал приводить в исполнение свой замысел.

Убедить юного императора в ошибочности воззрений его великого деда не составило большого труда уже потому только, что могущественной союзницей Долгорукому явилась бабка царя, инокиня Прасковья, – насильно постриженная первая супруга Великого Петра. Она ненавидела всё, что он сделал, чему положил основу и что заповедал довершить своим потомкам. Она не была большой поклонницей древнерусских обычаев, но защищала их перед своим царственным внуком только потому, что эти обычаи отверг и искоренил Пётр. Она ничего не имела против Петербурга, как столицы и города, но требовала от внука, чтобы столица была снова в Москве, потому что Пётр построил Петербург и Пётр же сделал его столицей, отняв у Москвы её древнее главенство. Царица-инокиня даже сознавала, что обычай жениться на подданных создаёт вокруг царя смуты, козни и тревоги, но настаивала, чтоб юный император не брал в жёны иностранную принцессу, – и опять-таки потому, что это завещал Пётр. Словом, нелюбовь ко всему, до чего коснулась рука её гениального супруга, была так велика, что она отворачивалась, когда в её келью в Вознесенском монастыре царь входил в своём бархатном, расшитом золотом французском кафтане… Пётр уничтожил древнерусскую одежду, она желала, чтобы внук восстановил её…

Молодой царь соглашался на все требования бабки, поддерживаемые советами Алексея Григорьевича, – и даже на перенесение столицы в Москву, – но не соглашался на измену французскому платью. Ему так нравились его изящные, красивые кафтаны, и так смешно было царское одеяние прежних дней.

И это единственное, в чём проявил он свою самостоятельность.

С помощью бабки царя Алексей Долгорукий решил провести и свой проект брака Петра со своей младшей дочерью.

Алексей Григорьевич решил ковать железо, пока горячо.

Зайдя вечером того же дня в императорский кабинет, он с самой невинной улыбкой обратился к Петру:

– А я, ваше величество, к вам с новинкой…

– Что такое? – недовольно спросил император.

– Под Царицыном волков подняли.

Глаза царя, против воли, радостно блеснули, но он так же недовольно бросил:

– Ну и пусть их…

– Да вы, никак, нездоровы, ваше величество, – участливо заметил Долгорукий. – А я-то велел на завтра охоту готовить… Ишь ты, какая незадача!

– Ну, что за нездоров! – отозвался Пётр.

– Так как же, ваше величество, прикажете отменить завтрашнюю охоту?

Царь на минуту задумался, провёл рукой по пылавшему лицу и потом ответил:

– Ты говоришь, волков много?

– Страсть сколько!

– Так зачем отменять? Будем охотиться. Не всё плакать, надо и повеселиться! – словно отвечая на какую-то тайную мысль, раздумчиво заметил он и потом быстро воскликнул:

– Будем веселиться! Чай, небось и твои завтра поедут?

– Всенепременно, ваше величество!

– И Катя будет?

– А она-то уж и подавно! Небось знаете, государь, как она вас любит? Ей только и радости, чтобы близ вас побыть. И наяву-то вы ей грезитесь, да и во сне она ваше величество кажинную ночь видит. Давеча, как отъезжал я к вам во дворец, у ней только и разговору было, что какой-де наш император красавчик да что-де за счастливица будет та, кого он себе в супруга выберет!

Пётр самодовольно улыбнулся и спросил:

– Так неужто она меня и впрямь так сильно любит?

– Как кошка влюблена! Говорю, что у ней и разговору только что про ваше величество: «Здоров ли государь? Да что он мне сумрачен показался? Да что как будто побледнел малость!» Просто все уши, можно сказать, прожужжала. А как сказал я ей, что на завтра охота назначена, да в шутку посмеялся, что ей на той охоте не быть, так покраснела даже вся, и слёзы в три ручья хлынули. Едва-едва её успокоил. Совсем вы её зачаровали, ваше величество!

Алексей Григорьевич улыбнулся самой добродушной и самой невинной усмешкой.

Улыбался также и Пётр. Рассказ Алексея Григорьевича о любви к нему княжны Катерины произвёл на юного царя самое благоприятное впечатление. Он был донельзя самолюбив и избалован раболепным поклонением, льстивым ухаживанием придворных, очень любил сознавать неотразимую силу своей красоты, и каждая новая любовная победа невыразимо радовала его юное сердечко. Притом же княжна Екатерина Долгорукая была красавица, по которой вздыхала большая половина придворной молодёжи, и это вдвойне увеличивало для Петра цену её любви к нему.

– А что, Григорьич, – воскликнул он, – ведь Катя-то прехорошенькая!

Долгорукий развёл руками.

– Не мне судить, ваше величество! Отец детям плохой судья!

Пётр улыбнулся какой-то внезапной мысли и, хитро прищурив свои проясневшие глаза, медленно спросил:

– А что, Григорьич, если я в Катю влюблюсь?

Алексей Долгорукий почувствовал, как сильно забилось его сердце, как кровь горячей волной прихлынула к лицу, и, страшным усилием воли поборов охватившее его волнение, равнодушным голосом произнёс:

– Я не указчик вашему сердцу, государь!

– Да нет, ты не виляй! – воскликнул он, – ты толком отвечай мне, что ты на это скажешь?

– Безмерно буду счастлив, ваше величество! Любовь царская, что свет солнца, – украшает людей!

Пётр опять улыбнулся. Голова его продолжала работать с лихорадочной быстротою, мысли целыми вереницами, как облака под ветром, проносились в ней.