А. Сахаров (редактор) - Петр II

– Ну, а теперь, господин граф, и до тебя черёд дошёл. Знаешь ли ты, сударь, что по нашим российским законам с такими татями ночными делают, что в чужие сады забираются да воровством промышляют? Прямо в кандалы заковывают да посылают в Сибирь соболей ловить…

– Я не вор, князь! – гордо отозвался Милезимо. И под лучами месяца, падавшими на его красивое, мужественное лицо, ясно было заметно, каким ярким заревом вспыхнули его щёки от незаслуженного оскорбления.

– Не вор, сказываешь? – злобно расхохотавшись, спросил Долгорукий. – А за каким же ты, позволь тебя спросить, делом в ночное время в моём саду объявился? Так нешто воздухом подышать захотелось? Да знаешь ли ты, сударь, – грозно воскликнул он, делая резкий шаг к Милезимо, – да знаешь ли ты, сударь, что я тебя вот сейчас на месте убить могу, как ночного татя и разбойника?

– Князь! – крикнул Милезимо, выхватывая шпагу из ножен, – не забывайте, что вы говорите с полковником австрийской гвардии.

Долгорукий обидно рассмеялся.

– Не велика птица! – сказал он. – У нас такими хоть пруд пруди! Да что ты свою шпажонку-то вытащил. Аль думаешь, побоюсь я тебя очень? Так ты это напрасно. Созову холопье да прикажу тебя взашей прогнать. Попомнишь, как по чужим садам путешествовать! Уходи-ка лучше добром, пока тебя челядь мётлами отсюда не выгнала, да вдругорядь в эти места близко не захаживай, а не то быть тебе на цепи да попробовать плетей в Сыскном приказе!

Милезимо вздрогнул, как от удара хлыстом по лицу, глаза его налились кровью, и, не помня себя, он бросился на Алексея Григорьевича. Ещё мгновенье – и его шпага, серебряной полоской сверкнувшая в воздухе, вонзилась бы в грудь Долгорукого, но в это время молодая княжна, сама едва держась на ногах, с диким криком бросилась к Милезимо и схватила его за руку.

– Фридрих, ради Бога, опомнись! Что ты делаешь! – простонала она. – Ведь это мой отец.

Граф тяжело вздохнул, выронил из рук шпагу и, поддерживая почти бесчувственную молодую девушку, сказал Долгорукому:

– Счастлив ваш Бог, князь, что она удержала мою руку. Иначе я стал бы преступником, а вы – бездыханным трупом! Но всё же такие оскорбления, какие нанесли вы мне, не прощаются. Мои секунданты будут у вас завтра.

И, бережно опустив Катю на скамейку, он поцеловал её в губы и быстрым шагом направился по берегу озера к заповедной калитке, в которую уже не суждено было ему, наверное, войти ещё раз.

Долгорукий был так ошеломлён неожиданным нападением на него графа, что долгое время не мог прийти в себя. В его ушах всё ещё звучал резкий свист этой стальной полоски, холодным блеском сверкнувшей в лучах лунного света и чуть не вонзившейся в его грудь. Он точно видел ещё загоревшиеся диким огнём глаза Милезимо, когда тот кинулся на него. Вмешательство дочери, её слова, прощальный поцелуй, который запечатлел на её губах, уходя, Милезимо, – всё это, казалось, он точно видел во сне, и только тогда, когда шаги австрийца замерли в отдалении, Долгорукий наконец очнулся и вспомнил слова Милезимо, сказанные им на прощанье.

– Мальчишка! – заревел он, – щенок! Грозить мне, князю Долгорукому?! Да я тебя в порошок сотру! Я тебя ушлю туда, куда Макар телят не гонял.

Но, конечно, граф Милезимо не слышал этих грозных слов, обращённых к нему разгневанным князем. Зато их слышала Екатерина Алексеевна, и, зная злобное сердце отца, зная его силу при молодом царе, она испугалась за милого сердцу человека.

– Батюшка! – воскликнула она, бросаясь пред ним на колени, – прости Фридриху, что он поднял на тебя руку: ты сам его вызвал на это.

Князь сначала с удивлением поглядел на дочь, точно не понимая, как она попала сюда, но потом всё вспомнил, и новый припадок злости и гнева вновь охватил его.

– А ты, подлая, – заорал он, – ещё просишь за этого мерзавца! Он чуть не убил меня, а ты ещё просишь ему пощады! Нет, матушка, не князю Долгорукому унижаться перед этим побродягой! Пусть он будет хоть и шурин австрийского посла, а быть ему в Пелыме, и я от своего слова не отступлюсь!..

– Батюшка, прости его! – повторила княжна, схватывая руку отца и прижимая её к своим похолодевшим губам.

Алексей Григорьевич резко вырвал руку и воскликнул:

– Да ты никак с ума сошла, Катерина! Ты сначала себе-то выпроси прощение, чем распинаться за этого схизматика! Аль ты думаешь, что я за твои дела по головке погладить тебя должен?

– Батюшка, прости его! – повторила княжна всё ещё дрожащим, но как-то металлически звеневшим голосом.

Долгорукий побагровел и гневно топнул ногой.

– Дура! – заревел он. – Да что ты, смеёшься надо мной?! Аль ты не слыхала, что я тебе сказал?!

Молодая княжна медленно поднялась с колен и, отерев заплаканные глаза, повернулась и таким же медленным, неспешным шагом пошла по направлению к дому. Долгорукий сначала изумился, затем бросился вслед за нею и резко схватил её за руку:

– Ты куда?

Катя молча высвободила руку и пошла дальше.

– Куда ты? – заревел опять Алексей Григорьевич, догоняя дочь.

Катя приостановилась и взглянула на отца холодным, точно стальным взглядом, совершенно преобразившим её милое личико.

– Я иду домой! – спокойно, но каким-то глухим голосом ответила она.

– Так ты что же это, – заорал опять Алексей Григорьевич, – отца и слушать не хочешь?

– Мне нечего больше вас слушать, батюшка, – холодно отрезала Екатерина.

– То есть как это нечего? – опешил Долгорукий, не понимая, что происходит с дочерью.

– Очень просто… Мы обо всём уже переговорили. Вам не угодно исполнить моей просьбы, вам угодно насытить свою месть и преследовать Фридриха, – ну, а мне не угодно согласиться на то, о чём вы так страстно мечтаете…

Если бы в это мгновение с безоблачного, усеянного бесчисленными огоньками звёзд неба сверкнула молния, сопровождаемая громовым раскатом, Алексей Григорьевич не был бы так поражён, как этими немногими словами дочери, сказанными ею таким металлическим голосом и с такой энергией, каких он и не подозревал в ней.

В первую минуту он даже растерялся и подумал, что Катя сошла с ума, но потом прилив гневного волнения охватил его, и он чуть не с кулаками набросился на дочь.

– Да знаешь ли ты, – заорал он, – знаешь ли ты, что я за такие твои слова, за такие твои помыслы живой тебя в гроб вколочу! Как ты смеешь так разговаривать с отцом!.. Да нетто ты не понимаешь, что ты в моей воле и что я захочу, то с тобой и сделаю!.. Много воли дал я тебе, Катерина, да эту дурь я из тебя выбить сумею! Скажите на милость, какую она препону ставит!.. Ей не угодно! Да я сумею сделать так, чтобы тебе было угодно, искалечу, измором изведу… Аль ты думаешь, что я из-за одного твоего нехотенья разобью прахом все свои замыслы… Нет, Катерина, видно, ты меня не знаешь! Берегись доводить меня до гнева, а коли доведёшь – пеняй на себя!