Марта Меренберг - Зеркала прошедшего времени

Дантес, закрыв глаза, прижался губами к ее умелому пухлому рту, который с каждой секундой требовал все больших жертв. Она провела языком по его губам, коснувшись верхних зубов, потом просунула свой остренький кошачий язычок еще глубже, кусая и облизывая его язык. Он сжимал в руке и гладил ее белоснежную грудь, не в силах более сдерживаться, целовал розовые упругие соски и нежный плоский живот, тяжело дыша и прижимаясь к ней все теснее. Она быстро и незаметно сняла с него одежду и тихо застонала от нестерпимого желания, закусив губу и откинув назад рыжую голову.

Жорж, закрыв глаза, все еще мокрые от слез, не отрывая жадных губ от ее пухлого, капризного, чувственного рта и не переставая ласкать ее, овладел ею тут же, на полу ее роскошной спальни; и она, стоная и выгибаясь, слегка помогая ему бесстыдными движениями своего гибкого, сильного тела, внезапно почувствовала в его истерзанной слезами страсти трагическую ноту невыносимого душевного страдания…

Потом они перебрались в ее постель и только под утро уснули, счастливые и измученные, чтобы весь следующий день выслушивать двусмысленные намеки знакомых насчет «порочной синевы под глазами» и расплывшихся синяков на шее…

Она так и не поняла причины его слез, а он ни слова не сказал ей. Единственное, что ей точно удалось выяснить, так это то, что Рене Метман накануне учил их с Пьером курить какой-то диковинный бурый порошок, привезенный им из Китая. Он обещал, что даст им еще, если ощущения понравятся. Этот порошок, который он называл «опиумом», должен был вызывать в мозгу яркие, красочные, похожие на галлюцинации сны и способствовать, по словам молодого графа, «пробуждению чувств и расширению сознания». Жорж метался в постели, звал Луи, которого Идали считала его опекуном и старым другом. Должно быть, от этого опия все на свете перепуталось в белокурой голове гвардейца, если он шептал во сне «Идали» и «донесения», а потом «Луи» и «люблю».

Он меня любит, меня, думала Идалия, глядя на прекрасное лицо своего белокурого принца. Потому что меня невозможно не любить…

Слово «донесения», впрочем, вернуло ее с небес на землю и напомнило о необходимости составления ежемесячного рапорта генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, и она, вздохнув, стала тихим шепотом рассказывать Жоржу о «неблагонадежных гвардейцах», не дающих властям спокойно спать…

– К вам посетитель, князь.

Пожилой слуга Хромоножки, Федор, неуверенно топтался в дверях, зная непредсказуемый нрав Петра Владимировича, которого помнил еще с колыбели.

– Кто? – Долгоруков поднял голову, с неохотой оторвавшись от чтения французского романа.

– Князь Ларионов Сергей Петрович. Говорят, по делам пожаловали. Просить?

– Проси…

У посетителя, скромно, но опрятно одетого господина лет сорока, с хмурым, тяжелым взглядом бесцветных, как будто выгоревших глаз из-под чуть нависших густых бровей, оказалось к Пьеру, как он выразился, «дельце деликатного свойства». Его поместье медленно, но верно шло к разорению, а дохода три тысячи в год едва хватало на то, чтобы хоть как-то поддерживать себя и свою семью. У него был единственный сын, Михаил, который сейчас посватался к наследнице старинного дворянского рода, фрейлине императрицы Марии Ушаковой, но его матушка, старая графиня Евдокия Андреевна, и слышать не хотела о том, чтобы отдать chereMarie за какого-то никому не известного князя Ларионова. Обычно Машенька Ушакова могла уговорить maman на все, что угодно, но на этот раз графиня была самым категорическим образом настроена против ее брака с Ларионовым-младшим. Убедить maman могло только доказательство того, что Мишель происходит из старинного дворянского рода. Князь Ларионов имел беседу с самим Уваровым, с которым был хорошо знаком его кузен, но министр посоветовал ему обратиться к Пьеру Долгорукову «как к тонкому знатоку русской дворянской генеалогии».

Значит, понял Пьер, надменно разглядывая посетителя своими холодными прозрачными глазами, дело секретного свойства. Ну хорошо… стало быть, услуга за услугу.

– …и за деньгами не постоим, князь, – продолжал Сергей Ларионов, нервно сжимая пальцы. – Вы только скажите сколько? – прошептал он, не сводя с Хромоножки полного надежды взгляда.

– Нисколько.

– Что?

Ларионов подумал, что ослышался, но, будучи человеком неглупым и хорошо воспитанным, решил сначала послушать, что скажет этот высокомерный и самонадеянный юнец, который был ему явно неприятен.

Но ради счастья Мишеньки…

Пьер встал и, сильно прихрамывая, подошел к высокому книжному стеллажу. Вытащив толстый фолиант, он быстро пролистал его и аккуратно вытащил сложенный вдвое листок бумаги.

– Взгляните, – сухо сказал он, протянув все еще не пришедшему в себя от изумления Ларионову лист, на котором оказалось несколько рисунков пером. Наброски эти больше всего напоминали старинные монеты или оттиски печатей с непонятной символикой. Сергей Петрович, никогда не интересовавшийся ни тем ни другим, улыбнулся и попытался было что-то сказать, но, встретившись взглядом с ледяными глазами Долгорукова, сразу же передумал. – Я не собираюсь объяснять вам, милостивый государь, значения и смысла этих символов, – произнес Пьер, раздраженно кривя губы и несколько манерно растягивая слова. Этот Ларионов начинал выводить его из себя своими глупыми улыбочками и пошлейшей любовной историей, которая нисколько не тронула Пьера, с детства ненавидящего дурацких барышень с их ленточками, рюшечками, стишками в альбомчик, жеманным кривляньем и противным тонким писком под гитару, к числу которых, несомненно, принадлежала и фрейлина Мари Ушакова. – Все, что вам надлежит сделать, – это изготовить несколько печатей указанного на листе вида и формата, в натуральную величину. Всего должно быть четыре печати, отлитые из бронзы, в точности соответствующие этим рисункам. Как и где вы будете их отливать – меня не интересует. Но они должны быть готовы не позднее чем через неделю. Сегодня у нас среда, – Пьер быстро взглянул на маленький настольный календарь, – значит, вы ко мне приходите ровно через неделю в это же самое время. И самое главное, о чем я хочу вас предупредить. – Хромоножка сделал эффектную паузу и набрал побольше воздуху, приготовившись, как всегда, вдохновенно врать, чтобы запугать готового на все посетителя до полусмерти. – Я слишком хорошо знаком с графиней Евдокией Андреевной. Еще моя покойная матушка (тут он трагически прикрыл глаза, вцепившись чуть дрожащей рукой в край стола) была ее приятельницей, и она часто бывала у нас. Как сейчас помню – на коленях у нее сидел, маленький, вот в этом самом кресле… – Пьер театральным жестом показал рукой на старинное кресло, стоящее у окна, и прочувствованно закатил глаза. – Так вот… Об этих рисунках вы никому не должны говорить ни слова, тем более показывать их кому-то. Я считаю своим долгом сразу же сказать вам, князь, что последствия скандала, который может разразиться из-за вашей случайной и тем более преднамеренной оплошности, могут быть фатальны для вас и для вашего сына. Вы поняли меня? – Хромоножка, близко наклонившись к Ларионову, сверху вниз пристально смотрел ему в глаза. Сергей Петрович, смутившись, отвернулся и стал разглядывать лежащий перед ним рисунок.