Николай Задорнов - Амур-батюшка

– Все божьи! – недовольно отвечал Тереха.

Вдали завиднелась коса, черная от множества сидевших на ней гусей. Сотни уток пролетели над лодкой.

– Охота здесь сказочная, – говорил Барсуков. – Вон что делается!

Он поднял ружье и велел Терехе быстрей грести. Вскоре над Мылками загремели выстрелы.

Вечером сытый Оломов в белой нижней рубашке сидел на походной койке. Вход в палатку был тщательно закрыт.

– Гнилой край!.. Гнус, туманы. На Амуре вечный ветер, сквозняк… Инородцы вымирают по причине отвратительного климата, – говорил исправник. – Кто поедет сюда служить по своей воле? Кому нужда тут оставаться жить? Я сам считаю дни и – давай бог отсюда!.. По нашему ведомству год службы здесь идет за два. Только это еще и влечет на Амур.

Оломов стал мечтать вслух. Он заговорил о наградах, какие ему еще следует получить.

– Если получше платить, дать побольше наград, орденов, то, знаете, сытому не страшно и в этом климате. Будешь себя чувствовать здесь этаким путешествующим англичанином. Только нужен комфорт и все такое.

«И вот этот человек только что распекал мужиков за то, что они не по порядку устраивают свои клинья и полоски, – с горечью думал Петр Кузьмич. – И всюду у нас так! Распоряжаются, учат, наказывают».

Барсуков сам занимал большую должность в области, но чувствовал себя бессильным что-либо предпринять. В дурных порядках он видел способ управления, более угодный власти, чем самостоятельное развитие края.

– А вы знаете, – сказал он, – когда эти переселенцы приехали, не были сделаны распоряжения к их приему. Я привез их сюда, и оказалось, что, кроме сена, для них ничего не заготовили. Но они выжили, справились!

– Ну, на то они и мужики, чтобы работать! – отозвался Оломов и, довольный, что вспомнил кстати такую старую истину, грузно лег на свою походную койку, так что под ним заходили ее скрещенные железные ножки.

Петр Кузьмич задумался, глядя на пламя свечи. Вокруг палатки звенели, жужжали тучи гнуса. Барсуков вспомнил, как водворял он уральских мужиков, как ссорился с ними, и ему показалось, что все-таки славное то было время! Была здесь в те дни особенная, первобытная, девственная чистота. «Это я посадил здесь первых мужиков, – думалось ему. – Плохо ли, хорошо ли, но это мной основанная деревня. Я от души желаю ей добра! А гольды, видимо, действительно со временем исчезнут, ассимилируются или, быть может, вымрут. Ведь так было в Северной Америке и везде, куда приходил белый человек».

А Тереха, высадив господ, поехал под берегом. На мысу чернела лодка. Егоров приятель Улугушка в белой берестяной шляпе сидел на дюнах. Мужик кивнул ему и, немного подумав, повернул лодку и вылез на берег.

Улугу был глубоко расстроен.

– На Мылках поп церковь строит, – пожаловался он. – Стучит, поповские песни поет.

– Попа встретишь, – плюнь трижды через левое плечо, – посоветовал Тереха.

Улугу не впервой слышал от русских насмешки над попом.

Тереха поругал попа и исправника, и слова его ободрили Улугу. Он почувствовал, что не одинок.

Улугу поехал вместе с Терехой в Уральское. У него были дела к Егору.

С болота на релку прилетел кулик. Он запищал, заметался над пашней, над лошадьми и мужиками. Он порхал так быстро, что казалось, будто у него четыре крылышка.

«Тя-тя-я… Га-а… уу-ю!» – кричал он.

– Глянь, вьется, как комар, – молвил Тимоха.

– А нынче соловей свистел, – сказал Васька.

Кулик сел на бревно.

– Разорили мы все твое болото, – сказал дед и сочувственно добавил: – Ну, другое сыщешь. Наше болото тоже разорили!

Егор допахивал старую росчисть. Дважды и трижды проходил он ее каждый год. Нынче земля была прелая, перегнили в ней все корни. Бурая, мягкая, пушистая, широко раскинулась она двумя расходящимися полосами по всей релке.

– Идешь по ней, а она дышит. Новая земля! – говорил Егор жене. В земле была вся его радость, вся гордость. Эти две полосы, прозванные «Егоровыми штанами», поднятые в непрерывном труде, представлялись ему как бы живым существом. – Она, видишь, воду пьет и солнце в себя тянет. Вот и ладно, что ветер. Новая-то росчисть сейчас мокрая и глухая. Пусть ее обветрит, станет она живей.

Приехал Улуву. У него жесткое смуглое лицо и плоская, продавленная внутрь переносица, как след от пальца.

– Егорка, я «мордушки», где кочка, поставил. Вода большой, рыбка плескает, ходит травку кушает.

Вода прибывала, и рыба шла в озеро Мылки, на затопленные луга и болота на откорм.

У мужика и у гольда все рыболовное хозяйство было общее. Прошлую осень они ловили кету вместе, связывали свои малые невода в один большой. В свободное время вместе плели «мордушки» – корзины с узким горлом – для лова рыбы.

– А рыбы не привез? – спросил дед.

– Рыбы нету! – со вздохом отвечал Улугу. Он почти весь улов оставил в воде посредине озера, с тем чтобы завтра отвезти его домой. – Щука есть.

– Давай щуку. Щука да карась хорошая рыба!

– Карась наполовину сгниет, а будет жить! Такой живучий, – заговорил Васька.

– Сейчас птичка кричала, который вниз головой падает и кричит, – рассказывал Улугу в избе. – Верхом ходит – и сразу вниз: «Га-га-га!» А когда вёдро, ее нету. Ночью, однако, дождик пойдет. Егорка, ты завтра помогай мне! Поедем огород делать.

– А как батюшка, ездит к вам на Мылки? – спросил дед.

– Не знай, поп ли, батюшка ли, – лохматый такой, поет. Страшно, – признался Улугу.

– Смотри, начнет вас за косы таскать! – пошутил старик. Улугу снял со стены ружье Егора и куда-то собрался.

– Картошку мне вари! – велел он Наталье.

– Пошел, – кивнул старик вслед гольду, пробиравшемуся по кустарникам. – «Рыбы, – говорит, – нету, щука есть!» Эх, родимец! Щука-то разве не рыба? Ах, камский зверь!

Рассвело, но заря не занималась. Река, казалось, стала еще шире, оттеснила и принизила сопки на другом берегу. Она побелела и с высокого обрыва похожа была на густой туман, широко застлавший все вокруг. Одинокая черная лодка поодаль от берега на ровной белой воде казалась висящей в воздухе.

Над Амуром, где-то на высоком берегу, у самых изб, прокукарекал петух.

Егор взял ружье, мешочек с хлебом, тяпку, лопаты, лом и багор. Тихо. Слышно – утка летит, шелестит крыльями.

Егор спустился с обрыва.

– Ну, поехали! – негромко сказал он.

По утренней, словно недвижимой, реке голос его с ясностью слышался на большом расстоянии.

В отдаленной от берега лодке поднялся Улугу. Он, видимо, на рассвете перебирал снасть и уснул, зацепивши лодку за корягу.

– Поймал?

– Конечно, поймал!

Улугу поднял весло и, ломая гладь, стал грести к берегу. Слабые круги побежали из-под лодки. И только сейчас стало видно, что лодка на воде, а тумана совсем нет.