Николай Задорнов - Амур-батюшка

– Водяной, поди!

– Для расейских там везде водяные. Говорят, что в других морях столько нет зверя. Я нагляделся. Мы сивучей били на берегах. У них ласты на ногах. Они вылезут на берег и лежат, греются на солнышке.

– А мясо у них едят?

– Проголодаешься, так съешь.

Слушатели насмешками перебивали рассказ Ивана, но он не терял духа.

– А что, в Николаевске бойкая торговля? – спросил Федор.

– А ты съезди туда сам. Ты же теперь купец…

Все засмеялись.

– Вот это уел!.. – молвил Тимоха. – Эх! Купец…

Федор и сам смеялся. Летом он купил на барже сарпинки и разной мелочи и теперь торговал понемногу с гольдами.

– В Николаевске – порт. Там и китобои приходят и большие морские пароходы, высокие ростом, с колокольню будет, как выгрузится и подымется из воды. Приходят и из Америки и из разных стран. Везут товар, от нас увозят пушнину, деньги выгребают. Муку везут, сукно, оружие… Я в Николаевск в первый раз приехал, и мне объяснили, что земля круглая, как башка… А я думал, что на китах стоит… А кабы на китах, давно бы провалилась. Китобои подсекли бы. Сшибли бы зверей, и тогда бы до свиданья!

Полковник, отложив книгу, давно слушал Бердышова. Не ожидал он встретить в бедной переселенческой избе такого землепроходца.

– А где же теплый-то край, дядя Ваня? – спросил Васька с кровати.

– А ты не спишь?

– Он не спит, все сидит слушает, – сказала мать извиняющимся голосом.

– Теплый-то край недалеко! – отозвался Бердышов. – Ты Савоську спроси. Он молодой там жил. Ему там пить дали – он еле убрался. А американцы-то ведь разномастица. У них все новоселы, сброд сошелся, что не ужился на старых местах. Власть себе сами выбирают, – он подмигнул Егору. – Уж не знаю, что за непорядки! Я спрашивал, как без становых жить…

Русанов чувствовал, что мужик, сидящий в углу на полу, совсем не так прост, как сначала ему показался.

– Вот бы посмотреть, как ты с ними на американском языке разговариваешь. Он у нас на всяком может, – сказал Силин.

– Верно, у меня есть приятель американец, – ответил Иван. – Как напьется, рассказывает. Хорошо по-русски говорит. Они переселились, и старую власть по шапке… С ним есть о чем поговорить… А вот я смотрю – шел сюда народ тоже со старых мест, не ужился там, а уж по дороге сюда, еще не видавши Амура, я слыхал, ругали эти места, и порядки будто тут не по ним… Землю не высушили как следует для них…

– Что это тебя, Иван, сегодня прорвало? – спросил Тимоха.

– Как же! – отвечал Бердышов. В темноте едва виднелись его широкие плечи. – Мало ли что я на полу сижу и в козляк летом кутаюсь!

Долго еще шли разговоры.

– Тебя, Иван, – сказал Тимоха, когда все поднялись, – другой раз только послушаешь…

– Во мне двое живут! – весело ответил Бердышов. – Один людям пособляет…

– А другой смотрит, кого бы ободрать…

Мужики разошлись. Полковник посидел, подумал и опять взялся за книгу.

Утром за ним пришла лодка. Отъезжая, он вспомнил вчерашние разговоры мужиков и подумал: «Мы свой „безмолвствующий“ народ не знаем, а в нем, возможно, таится сила, как в бомбе… Еще взорвется когда-нибудь – бог знает чего натворит».

На релке тишина. Переселенцы разбрелись по весенним сырым пашням. Душно, время от времени где-то далеко над низкими снежными еще хребтами в неясно видимых за синью облаках грохочет гром. Идет первая гроза, с ней само лето движется.

Река спокойна, но кое-где видны на ней, если всмотреться, отзвуки грозы, бушующей над далекими горами. Засинеет, зарябит то там, то тут, заволнуется и опять стихнет.

Егор слыхал в прошлом году, что один поселенец расчистил двадцать десятин из-под леса. Поначалу не поверил, но люди уверяли, что так, – редкий случай, но нашелся человек.

Когда в Уральском поп, Барсуков, или Оломов, или офицеры – жизнь не в жизнь. А нынче все уехали. Даже солдата караульного нет. За такой жизнью – тихой, трудовой – шли сюда. У берега лежат кирпичи, доски. Тут никто не тронет. Все доверено крестьянам.

К вечеру тучи обложили все небо. Несколько раз из-за сопок выносило ветром лохматые клочья, припускал шибкий дождь, но, видно, хватало стороной, не расходилось.

Ночью над избой Егора грянул гром. Полило как из ведра.

«Не смоет ли мою пашню, экий ливень?» – думал мужик.

Нет, спокойной жизни не было. Каждый удар грома, каждый новый порыв ливня отзывался в душе мужика. Льет и льет, и в такую силу вошел, что страшно. На старых местах таких ливней не бывало. Уж часы, верно, прошли, а все не стихает.

Утром Егор ходил на пашню. Мокрая, глубоко запаханная, блестела она на ярком солнце. Лес стал зеленей, ярче. Кое-где пробороздил, промыл пашню ручей, на бегу из тайги к реке хватил по «штанам» краем. Порадовался Егор, что выбрал место славное, что земля его устояла, лежит надежно. Но – знал он – надеяться ни на что нельзя и ни от чего нельзя отрекаться: ни от сумы, ни от чего другого…

«Не выдует ли, не смоет ли, будет ли родить?.. Думай – век так и скоротаешь! А не дай бог, такая гроза с градом…»

Еще солнце низко, а уж жара… Олять душно.

По траве, где старая ветошь чуть не в рост Егора, а по ней быстро подымается свежая густая зелень, бредет человек к Егоровой избе. Трава сверкает, солнце еще не осушило ее, капли не стекли, вся в воде.

– Здорово!

– А-а, Сашка! Что давно не был?

Сашка, еще не старый, рослый, худой китаец, с большой головой и сильными руками, был всегда серьезен, но, когда говорил, скалил зубы и закидывал голову. Он в мокрых кожаных улах, в черных штанах, мокрых до колен, напитавших в себя воду из травы, в бумажной, добела исстиранной, когда-то синей куртке с деревянными шариками вместо пуговиц. За плечами у него длинный мешок.

Он снял его с плеча, тяжко громыхнул о землю.

– Точить! – улыбаясь, ответил он по-русски.

Китаец пришел точить ножи и инструменты да сошник и лопаты взять, которые оставлял у Егора. Мотыга зимовала тут же.

У Егора был круглый камень. Вскоре Сашка заработал, камень засвистел, ссекая ржавчину с железа, полетели искры.

– Что ты поздно? Я тебя давно ждал. Думал, что не идешь, не бросил ли пашню?

– Моя работай, – с улыбкой отвечал Сашка.

– Ну, как ты жил у Гао?

– Хорошо!

– Хорошие люди?

– Хорошие люди! – согласился Сашка и улыбнулся.

Подошел Силин.

– Тебя давно не видели, что, в Бельго жил?

– Да!

– Как там Ванька Галдафу?

– Хорошо!

– У него, брат, все хорошо!

Китаец разжег в яме угли, нагрел сошник, наточил свою особенную китайскую тяпку так, что она стала острой как бритва.

За этим китайцем мужики ухаживали больше, чем за торгашами, угодить ему старались. Уже по прошлому году мужики знали, что он все умеет делать. Кузнецовы накормили его обедом, и китаец ушел с мешком железа на плечах в тайгу по глубокой траве: видно, туда, где за озером у него в прошлом году расчищен был клок земли: Есть ли у него конь – никто не спрашивал, чтобы не пришлось одалживать.