Николай Задорнов - Хэда

Сизов терся липким мылом, песком, глиной и тер руки пемзой в бане у приятеля. Черная смола въелась в морщины рук, мозоли пропитались этой чернью, на ладонях как черные лепешки.

Оаке разделся, поплескал на себя воду, выждал, пока она сильно нагреется, и залез чуть ли не в кипяток, окунулся и сразу вылез, показывая Сизову, что бояться не надо.

– Что, брат, не сваришься? – спросил Сизов.

– Иди... – сказал японец, – хоросё...

– Я сейчас не пойду. Пусть приостынет.

Кикути чист лицом и телом, у него гладкие, ровные мускулы и тонкий рабочий стан. Он все же не стал купаться первым, предложил гостю.

Сизов показал свои ладони, в которые смола въедалась годами.

– Такелаж у нас смоленый... Всюду смола.

Кикути уже знал теперь слова: «такелаж», «контора» и много других. Прежде плотники полагали, что матросы грязные люди и у них руки в грязи. А теперь у самих такие же руки.

– Хорошо, брат, по вашему климату, – сказал Сизов, обтерпевшись. – А то в жару на работе под мышками разъедает, все тело саднит.

После бани и чая Сизов сказал:

– Да ты мне обещал редьки на дорогу...

Жена плотника принесла матросу редьки и разных овощей.

Сизов простился и пошел в лагерь. Но свернул не доходя и отправился к двухэтажному дому, где жила Фуми.

Вернулся он поздно, когда заиграла труба, и перелез в лагерь через забор.

К клиперу подходили с фонарями баркасы и шлюпки.

По исполинскому борту чайного клипера на длинном трапе и на помосте нескончаемой вереницей выстроились во тьме матросы с оружием, ранцами и мешками.

Точибан все слышал и понимал. Ящик его подняли и вынесли из лагеря. Заложили в баркас под другие ящики. У борта корабля японцы задержали грузы и о чем-то говорили с русскими. Ящик приподняли, но еще не понесли. Несколько человек сели на ящик с Точибаном и закурили. Японцы помогали русским при погрузке. Посоветовали перевернуть ящик, поясняя, что так удобней. Точибан лежал окутанный одеялами. Его вдруг быстро перевернули головой вниз, вверх ногами. Он больно ударился головой.

– Не гремит. Здесь не оружие, – сказал кто-то по-японски.

Точибан знал, что его не выдадут, но при каждом слове японцев у него замирало сердце. Русские что-то ответили.

– Там вещи адмирала, – пояснил переводчик.

Ящик вдруг подняли и понесли наверх.

Точибан стоял на голове. Дыхание перехватило. Он изо всех сил упирался локтями. Захотелось чихнуть. Неужели это моя гибель? Он стал твердить себе, что теперь он не сам решает, он сделал все, что мог, теперь зависит только от судьбы. Лучше гибель. Остаться в живых очень страшно. Японцы его сразу казнят.

Ящик медленно подымался куда-то ввысь. Вот и стук русских сапог о палубу. Я на американском корабле! Я не в Японии! Но на душе больно и тяжело дышать. Никто, кажется, не заметил, никто не знает. Все подозревали его, но толком никому и ничего не известно. Лежа в своем ящике, Точибан представлял, как он насолил дайкану Эгава. К тому же русские бросили работу. Шхуна не спущена.

Русские окончательно уходят с этого берега, все до одного. Они спешат на войну, чтобы сражаться, в этом их оправдание. Американцы уверяют, однако, что русские ничего не умеют и уходят от позора, шхуна их никуда не годится. И некоторые опытные в судостроении японцы тоже очень сомневаются. Все говорят: такая шхуна не сойдет со стапеля. Но как ужасно в этом ящике. Теперь Точибан лежит на боку, так легче.

Ящик поехал вниз. Теперь он лежит в трюме, на дне. А если забудут, что в нем человек? О-о!

«Вот судьба!» Точибана охватывает сильнейший припадок ненависти. Он готов грызть эти доски зубами.

«Вот что получилось... Я в ящике подымался вверх ногами и, может быть, погибну вместе с вещами в глубине трюма, как жалкая мышь. Это за грехи? Или за лучшие несбывшиеся надежды? Когда попался, то и подчиняйся кому-то, если зависим, то терпи и молчи и проклинай себя и свою судьбу! О-о!»

Американские матросы столпились на палубе у трапа.

– Мы не пойдем! – заявил Дик шкиперу.

– Нет, пойдете! – отвечал Бобкок.

– Отказываемся везти такую ораву. Эй, не пускайте их на палубу! А те, что прошли, пусть уходят!

«Что там случилось наверху?» – думал Сибирцев, стоя на трапе со своими матросами.

Движение приостановилось. Тьма вокруг, и слышно, что американцы говорят. Не вовремя они свои права заявляют.

Спросили Авдюху, спускавшегося по трапу, он понимал по-английски.

– Ссорятся из-за денег! – сказал он.

Но что может сделать матрос? Матросу велено стоять – он стоит. Благо, трап крепкий. И все стоят.

«И я стою!» – думал Сибирцев.

Прошли наверх Посьет и Шиллинг.

...Бобкок увел коноводов бунта в рубку, и там долго говорили. Вдруг дверь рубки распахнулась, и оттуда спиной вылетел Томсон.

– Здоровый у них шкипер! – сказал Маточкин, стоявший с Синичкиным и Сидоровым. Они принесли ящик с Точибаном и теперь вместе с другими матросами, работавшими на погрузке, стояли на палубе без дела.

Внизу на трапе что-то закричали, и матросы, стоявшие выше других, попытались ступить на палубу. Двое рослых американцев преградили им дорогу:

– No... no [59]...

– Ай сэй... сорри [60]...

– Что там, асей?

Рослый, сильный американец, расставив ноги, сказал Янке Берзиню:

– Кам бэквард! [61]

– Уай «кам бэквард»? [62]– передразнил Берзинь.

Матросы начинали терять терпение.

Вместо ответа американец сильно и умело толкнул Янку в грудь.

– Братцы... – испуганно завопил Берзинь, обращаясь к товарищам. – За царя!

И вся масса матросов, как по команде, ринулась на палубу.

– Янка, Янка... Дай ему, дай! – крикнул Маточкин.

– Я сам...

Поток матросов разливался по палубе.

– С ними надо, как они...

Бобкок с пистолетом бегал за своими матросами и, догоняя, бил их ногами, яростно ругался. Он выстрелил в воздух.

С трапа на палубу валили и валили матросы, в полной уверенности, что выпалили в русских.

– Бунт! – орал Бобкок.

Он кинулся к поднявшемуся Путятину.

– Прикажите, адмирал, своим людям укротить их... Все из-за четырех тысяч... Это они называют борьбой за права человека!

– Иди обратно! – орал негр у входа в жилую палубу.

– Братцы! – раздался зычный голос, какого никто еще не слыхивал от Евфимия Васильевича. – Унять команду клипера!

За бортом что-то бултыхнулось, словно всплыл и перевернулся кит, и сразу же это повторилось еще и еще, как будто запрыгали дельфины.

– К черту их! – Бобкок еще раз выпалил в темноту.

– Человек тонет! – кричали снизу. – Огня... Шлюпку...

– Черт с ним! Пусть тонет! – отзывались сверху.

– Вяжите их, ребята... Сами доведем судно!

– Не держи, отпусти меня, дай ему смазать по скуле! Сволочь этакая!