Николай Задорнов - Хэда

...Постепенно веселая песня у трапа заглушила все. На причале, в густом кольце моряков, послышались ложки.

– На, угощаю! – влез в круг Ичиро с кувшином и чашечкой.

Каждый тут же сочиненный и пропетый стих опять и опять покрывался хохотом.

слышался тенорок Маточкина.

варьирует чей-то фальцет.

– Адмирал идет!

мощным единым хором раздается над Хэда.

– Спасибо, братцы! – говорит Путятин.

– Рады стараться!

– Что это за песня?

– Сами сочинили.

– Извольте продолжать... – «Однако! От японских двух царей! – подумал Путятин. – Это уж кто-то грамотный сочинил. Как бы не было конфликта. Надо запретить строго. Впрочем, поздно! Да и кому сказать?»

Адмирал с офицерами и с толпой японских чиновников, при саблях и в мундирных халатах, простился с остающимися и взошел на борт.

Запела труба, и раздалась громкая команда. Матросы последнего полувзвода стали подымать мешки. Японцы и матросы хватали друг друга, обнимались.

Снова запела труба, уходящие построились и стали медленно подыматься по трапу.

Ичиро каждому наливал чашечку сакэ и давал по куску редьки.

– Кусай!

Сбежались с кувшинчиками и другие японцы.

Матросы брали редьку и пили, некоторые обнимали старика, трепали его по плечу.

Петруха Сизов вышел из строя и подошел к чиновникам.

– Ну, Накамура-сан, поцелуемся! Мусуме тут не обижай! Офуми! – Петруха показал себе на грудь, а потом протянул руку в сторону нового здания.

– Ты не трогай его, это губернатор! – окликнули с трапа.

Жесткими, как железо, руками Сизов обхватил сановитого японца и трижды поцеловал его крест-накрест, как бы вкладывая в это что-то значительно большее.

– Спасибо, папаша!

Накамура все понял. Он не разгневался. Его теперь ничем не удивишь! Сейчас все возможно. Порядок будем наводить потом. А пока путаница неизбежна.

Петруха заметил, что на миг глубокий взор губернатора смягчился, но как бы только для него, тайно, чуть заметно, и японец кивнул, – мол, буду помнить... Человеческая же душа!

– Петруха!.. – окликнул Берзинь. – Счастливо тебе!

– Прощай, брат! – ответил Сизов.

– Видишь, и остался живой...

– И ты будешь живой!

«Вот я и в России! – подумал Можайский, ступая на палубу. – Наше судно. Сейчас спустим японский флаг вежливости и оставим свой. А задует с моря – уберем и его. А встретим чужие суда – подымем американский... или еще какой-нибудь! И забудем все!» Он, казалось, впервые увидел и судно, и свои флаги, еще пока торжественно развевающиеся.

На шхуне у борта появился Путятин. Рядом – Колокольцов.

Видя, что матросы на палубе готовятся убирать трап и ждут команды, старик Ичиро воскликнул:

– Пойду с ними! Я не хочу тут оставаться...

– Не пущу, – встал перед ним Танака. – Куда ты? Зачем?

Ичиро пытался молча пробиться.

– Опять молчишь?

– Кто знает, тот всегда молчит!

Танака яростно схватил его за воротник халата и с силой толкал, но старый плотник вцепился в полицейского, и оба они повалились в воду.

Смех быстро стих. В тишине слышно было, как трап закатывали на палубу.

– Отдать концы! – раздалась четкая и жесткая команда Колокольцова.

Судно стало тихо отходить. Ставятся косые паруса.

На берегу многие заплакали, как женщины.

Опасения Ябадоо ослабли и угасли. Ябадоо чувствует себя гордым. Кокоро-сан важно командует и на Сайо не смотрит.

Что-то зашуршало в тишине. Сайо! Вскинув руки и сжав кулаки, она вырвалась из толпы и выкрикнула:

– О, мой дорогой Кокоро-сан! Мой любимый Александр! Навсегда уходишь! Как больно! Как горько! Покидаешь меня! – Она закричала по-русски: – Остаюсь! Беременная тобой! О-о!.. – и она упала навзничь.

Отец подхватил ее. При этом Ябадоо слегка смеялся. Да, он всех обманул! Очень забавно и смешно! И нельзя показать, что беспокоишься и как больно сердцу! Надо показывать, как будто так все сам устроил, это так нарочно...

Толпа остолбенела. Ясно все. Сайо беременная. А как же бакуфу? Что же смотрели столько сыщиков и полицейских наблюдателей? А как нам строго запрещали говорить, когда мы догадывались! Но жаль мусуме. Такая тихая, кроткая жила в своей семье!

Ябадоо словно хотел сказать: «Какая моя дочь молодчина! Как долго молчала! Но об этом никто не узнал! Даже ее подруги молчали. Ее отец – Ябадоо – постарался...»

Вид у него важный и самоуверенный, как будто он заранее знает, что не будет наказан. Да, всех обманул и ловко выиграл. Большого позора и нет!

Кокоро-сан приказал еще поставить два паруса. Отдавая строгие приказания в трубу, ходил по шхуне. На то, что происходило на берегу, не обратил внимания. На Сайо он даже не посмотрел. Жестоко и твердо поступал. Таким должен быть воин.

– На брасы! – доносится с отходящего корабля его голос в рупор.

– Саша, дорогой Саша... Я умираю. Ужасно страшно! – билась окруженная толпой женщина.

Ее взяли на руки и понесли домой. Сзади шел отец, кланяясь всем чиновникам и полицейским.

– Убейте меня... пожалуйста, казните, – придя в себя, шептала Сайо. – Я не хочу жить...

Сегодня с утра отец велел ей надеть рабочее платье и целый день никуда не выходить из дому, только работать. А она не могла вынести пения. Она оделась празднично, во все новое и яркое, и пошла на пристань.

– Никогда! Никогда! – стиснув зубы, повторяла она по-русски.

– Если уж поехали на корабле, то обратно не сбежишь! – утешая ее, отец привел старинную пословицу.

Деревня Хэда остолбенела? Потом заговорят, и разольется злорадство, начнутся упреки, а также сплетни, доносы... Не ужасно ли? Но Ябадоо тихо посмеивается. Тихо и счастливо. Он почти успокоился. Уже поздно вредить и что-то запрещать ему. Самая большая драгоценность на свете – живой человек! Ябадоо надеется, что в его семье будет крепкий мальчик!

Япония в спорах и разногласиях создала первенца западного судостроения! Ябадоо, в полном согласии с политикой, в своем доме создает новый, западный тип японского человека во славу родины! А это важней деревянного чуда западного судостроительства, и даже железного. Это чудо живое! Ябадоо неизмеримо счастлив, а до сплетен и недоумений пока еще нет дела. Пожалуй, ничего уже не будет, а Ябадоо, как всегда, все докажет, все по-своему. У него есть враги, но опаснейший из них – Ота. А тут и он не враг, а союзник!