Георгий Марков - Строговы

– Сам головы не приложу! – рявкнул Захар.

Он прошел по амбару, молча повернулся к раскрытой низкой двери. Агафья взглянула ему в спину, качнула головой:

«Во идол-то!»

Захар будто почувствовал ее взгляд и, чуть обернувшись, бросил небрежно:

– Завтра к свату Евдокиму поеду. Чужим муку в долг дает – и нам поди не откажет.

На другой день Захар и в самом деле, не дожидаясь напоминаний, запряг лошадь и поехал в село.

Во дворе Юткиных он застал обычную для этой голодной зимы картину: два годовых работника таскали из амбара пудовики с мукой, у весов орудовали сам Евдоким и его отец Платон, тут же толпились мужики и бабы с пустыми мешками в руках. Один из сыновей Евдокима, Терентий, сидел под навесом у широкого чурбака, служившего ему столом, и записывал долги в толстую засаленную тетрадь.

Заехав во двор, Захар еще от ворот крикнул:

– Здорово, сваты!

– Здорово, здорово, сваток! – недовольно ответил дед Платон.

Евдоким отвернулся в сторону, делая вид, что не заметил Захара. Не радовался он приезду свата. День выдался горячий, и распивать чаи с гостями было некогда.

Захар провел лошадь в глубь двора и, не выпрягая ее, подошел к амбару.

Евдоким сыпал рожь из пудовки в широкий мешок. За кромки мешок держала Устинья, жена вернувшегося с Дальнего Востока вместе с Матвеем солдата Ермолая Пьянкова.

– Вот, Устиньюшка, тебе три пуда. Вернешь в петровки пять. Сама знаешь, хлебу теперь цены нет, а летом, бог даст, урожай будет, он, может, и в треть цены не пойдет, – говорил Евдоким, отставляя пудовку на порог амбара.

Знал Евдоким: ладный мужик у Пьянковой Устиньи, работящий, хозяйственный. Знал и то, что не вернут Пьянковы долга в петровки. Где им взять хлеба летом? Призаймут еще и семян весной. И придется Ермолаю Пьянкову отрабатывать каждый фунт полученной женой муки на юткинских полях.

– Сама понесешь или Ермолай захватит? – спросил Евдоким, указывая глазами на мешок.

– Да где он, Ермолай-то? Сам же, Платоныч, нанял купцу овес возить в город. Забыл, что ли? – недовольно проворчала Устинья.

– И впрямь забыл, с вами тут совсем голову потеряешь, – скороговоркой бросил Евдоким и снова обратился к молодой женщине: – Коли так, придется тебе расписаться порядка ради для.

Устинья подошла к чурбаку, поставила в тетради против отпечатка пальца Терентия крестик, потом взвалила мешок на плечо и пошла со двора. Мужики и бабы, стоявшие у амбаров, переглянулись, молча сговариваясь, кому черед просить дальше.

Из толпы вышел худенький старичок в ветхом, заплатанном полушубке. Борода его скаталась и торчала клином, глаза, скрытые под опухшими больными веками, слезились. Это был Иван Топилкин, отец все еще находившегося в бегах Антона.

Иван снял шапку, поклонился сначала Платону Юткину, с которым в детстве играл в бабки, потом Евдокиму.

Захар, наблюдавший за всем этим, усмехнулся вслух:

– Ты, Иван, ровно перед царями шапку ломаешь.

Старик Топилкин не взглянул на Захара. Зато Евдоким и дед Платон недружелюбно покосились на него.

– Ну, чего тебе, Иван, надо? – спросил Платон.

– Муки бы, Платон Андреич. Совсем голодуха задавила.

– Хлеба я тебе, Иван, не дам! – отрезал Евдоким, заслонив собой отца.

– Почему, Евдоким Платоныч? Ай, думаешь, не отработаю? – забеспокоился Иван.

– Сын твой Антоха обидел меня. В острог бы сукина сына за мельницу надо, да так уж я по доброте простил.

– Я за сына не ответчик, Евдоким Платоныч! – взмолился Иван.

– Одной породы! – будто отрубил Евдоким.

– Что же мне, с голоду подыхать? Ты не даешь, Демьян Штычков не дает, купцы залог требовают, а какой с меня залог? Одно остается – гроб!

Иван развел руками и взглянул на стоявших позади себя мужиков и баб, но все молчали: боялись за себя. Заступись – и пойдешь со двора с пустым мешком.

Иван Топилкин опустился перед Платоном на колени, плаксиво забормотал:

– Сжалься хоть ты, Платон Андреич!

– Иди, иди, Иван, все равно не дам! – не слушая старика, проговорил Евдоким.

Тут Захар Строгов не выдержал.

– Встань, встань, дурак! – закричал он на Ивана и обратился к Евдокиму: – Ну, сват, креста на тебе нет, пошто измываешься над человеком? Ведь на смерть мужика толкаешь!

Мужики и бабы оживились, кто-то из баб, прячась за спины соседей, сказал:

– И впрямь кровопиец.

Черные большие глаза Евдокима Юткина вспыхнули гневом. Он сердито окинул взглядом толпу и двинулся на Захара, размахивая большими руками.

– Ты, сват, не хозяин здесь! Меня учить незачем! Как мне жить, я сам знаю!

Захар рванулся вперед.

– Ты, сват, не маши руками! Я не из пугливых, меня не застращаешь!

Дед Платон, увидев, что между Евдокимом и Захаром завязывается ссора, что-то шепнул сыну на ухо, но это только подлило масла в огонь.

Евдоким, свирепея, закричал исступленным голосом:

– За гольтепу, сват, заступаешься? Ты, Захарка Строгов, сам гольтепа! Ты сам двадцать лет чужой хлеб ел.

– Я не чужой ел! Свой! Заработанный! Ты чужой хлеб ешь! Чужой! Грабленый! – кричал Захар. От волнения и натуги, с какой он старался перекричать Юткина, у него на щеках проступил яркий румянец.

Смуглое лицо Евдокима побелело. Кто-то из мужиков, наблюдавших за ссорой, не выдержав, крикнул:

– Так его, дьявола ненасытного!

Платон метался около Евдокима и Захара, уговаривая их прекратить ссору. Старик понимал, что возникла она не в урочный час: народ и без того роптал на Юткиных и Штычковых.

Длинные языки болтали, будто кто-то опять грозится пустить им красного петуха. Всем еще был памятен поджог кладей, учиненный неизвестно кем несколько лет тому назад. Платон побаивался: а ну-ка и в самом деле удумает кто-нибудь повторить!

На крик из дома прибежала Марфа. Не понимая, что происходит, она несколько секунд с испугом и удивлением смотрела на разгневанных Евдокима и Захара и вдруг заголосила, пытаясь хоть этим прекратить ссору.

Но Захар и без того решил отступить. Все, что надо, он высказал прямо в глаза, с обычной для него резкостью. Он решительно направился к лошади, хотя дело, из-за которого он приехал в Волчьи Норы, осталось несделанным.

– Пропадите вы пропадом и с хлебом вашим! Лучше с голоду сдохну, а кланяться вам не буду! – крикнул Захар.

Платон и Марфа пытались остановить его, зазывали в дом, не советовали из-за пустяков мир терять, но Захар был неумолим.

Он уехал, ни с кем не простившись.

Тоскливо и скучно было этой зимой на пасеке Строговых.

Захар больше не ездил к сватам, не возвращался, как обычно, из Волчьих Нор навеселе и целыми днями возился у своих колод в подвале. Опасался старик: передохнут пчелы – тогда пасеке гибель, а надежда на землю плохая.

Анна тоже больше не навещала родительский дом. Ехать мириться с матерью первой – гордость не позволяла. Со страхом думала она о том, что придется, может быть, продать лошадей. Тогда конец и ее хозяйству. Без лошадей, без семян пахоты не поднять.