Георгий Марков - Строговы

– Далеко ли теперь-то, Митрофанушка, идешь? – спросил дед Фишка.

– Беспачпортный я, дедушка. Думаю поглубже в тайгу забиться и там в люди куда-нибудь пристроиться. Надо как-то жить. После того как случилось все это на приисках, думали – облегчение выйдет. А вместо этого нашего брата в тюрьмы стали сажать. Не жалобись, дескать, на свою судьбу. Ну, которые на взлет полегче, и подались с приисков кто куда может. Порешили народом так: умрем, а хозяевам не покоримся.

Матвей и дед Фишка отпустили прохожего только тогда, когда спрашивать его стало уже не о чем. Дед Фишка положил ему в котомку оставшиеся от обеда полковриги хлеба и несколько испеченных в золе яиц. Матвей проводил Митрофана до самой дороги и, прощаясь, посоветовал:

– Жирово, земляк, лучше стороной обойди: на урядника можешь нарваться. Да мужикам при случае о приискательской жизни побольше рассказывай. Стосковался народ по правде.

Вернувшись к костру, Матвей велел Артемке собрать всю посуду и пойти на реку вымыть ее. Когда сын ушел, Матвей сказал деду Фишке:

– Садись, дядя, на Рыжуху верхом и поезжай по полям мужиков собирать. Всех зови, которые, помнишь, тогда, при Тарасе Семеныче, были. Обсказать мужикам надо, как там, на Лене-то, царские палачи людей перестреляли. Передай, что вечером в ложбине у наших стогов ждать буду. Да смотри, с оглядкой делай это, чтоб не прознал кто ненужный.

– Насчет этого, Матюша, не учи. Меня на мякине не проведешь. Старый воробей.

Дед Фишка схватил узду и рысцой направился в березник – искать кобылицу Рыжуху.

В свежие августовские вечера Максимка Строгов уходил за село к озерам. Если не было товарищей, уходил один. Домовничавшая Агафья вначале беспокоилась, удерживала внука и как-то пожаловалась на Максимку отцу. Матвей только махнул рукой:

– Не держи ты его, мама. Пусть ходит.

С тех пор Максимка уходил без спросу. Возвращался он утром и приносил ночную добычу: то карасей, нанизанных за жабры на таловый прутик, то подлинявших уток, пойманных с помощью остроухого черного пса Собольки.

Однажды, собираясь на озеро, Максимка попросил бабушку дать ему мешок. Агафья удивилась этому. Максимка объяснил:

– Калины, бабуся нарву. Калины там полным-полно.

Агафья любила пироги с калиной и, отыскав в кладовке мешок, наказала внуку:

– Попусту, сынок, не ломай калину. Долго ли ее на нет перевести. Будешь рвать, выбирай стебельки-то с ягодой. Принесешь, я ее на доски разложу да вон на солнце вынесу. Она и дойдет. Какая еще сейчас калина! Белая, зеленуха. Ее время, сынок, – воздвиженье, а послезавтра только еще второй спас. Ну, да чего говорить – рвать надо. Будешь ее спелую дожидать – никакой не достанется. Всю пооберут.

Максимка отрезал кусок хлеба, завернул его в мешок и, перебросив зипун через плечо, пошел к двери.

– Ночевал бы ты, сынок, дома. Все равно ночью калину рвать не будешь, – попыталась удержать внука Агафья.

Максимка задержался у порога, сказал:

– Нет, бабуся, пойду. Сегодня на вечерней заре на омутах окуней думаем ловить. А спать в шалашах будем. Со мной Андрюшка Зотов идет.

Агафья улыбнулась вслед Максимке, подумала: «Артем – тот в мать: хозяин. А этот по отцовской дорожке пойдет. От горшка три вершка, а смел – не дай бог. Ни водяных, ни леших не признает. Охо-хо, старость! Жить нелегко, а пожить охота: посмотреть надо, как внучата пристроятся».

Она вспомнила о своем первенце Власе и, шаркая ногами по прихожей, вполголоса разговаривала сама с собой:

– И рожен мной, и отец у них с Матюшей один, а будто чужой. Недаром в тот год, как выйти замуж, цыганка сказала: «Народишь ты, голубушка, деток, да не все будут кормильцы, будут и пустые перышки».

В этот вечер она особенно много вспоминала молодость, Захара и детство своих сыновей.

Утром Максимка домой не пришел. Когда день перевалил на вторую половину, Агафья, решив, что внук ушел на поля и вернется вместе со всей семьей, пошла топить баню.

Незадолго до сумерек приехали с полей Матвей, Анна, дед Фишка и Артем. Максимки с ними не оказалось. Агафья удивилась и забеспокоилась. Мало ли что могло приключиться с парнишкой? Анна велела Артемке сбегать к Зотовым и узнать, вернулся ли Андрюшка. Артемка пошел. Только открыл дверь – навстречу Максимка, усталый, хмурый.

– Где ты это запропастился? День прошел, а ты и глаз не кажешь! – напустилась на него Анна.

Матвей поддержал ее:

– Мы оставили тебя тут бабушке помогать, а от тебя помощи – что от козла молока. Ты, парень, больно хозяином себе стал.

– Сынок, где же калина-то? – спросила Агафья, снимая с плеча мальчугана пустой мешок.

Максимка заплакал.

– Не за калиной ходил я, бабуся. Соврал я тебе вчера. В кедровник мы с Андрюшкой ходили, хотели шишек набить. Да не шибко нас там ждали. Со всех сторон верхами работники деда Евдокима разъезжают. И близко к кедровнику подойти не дали… А шишек нынче, тятя, – макушки гнутся! – оживляясь, воскликнул он.

Известие, принесенное Максимкой, так поразило Матвея, что, позабыв о проступке сына, он спросил его:

– Сам верховых видел?

– Ну, а ты думаешь, нет? С Михайлой даже разговаривали. «Я б, говорит, вас, ребятишки, и рад бы пустить, да Евдокима Платоныча боюсь. Маслобойню тут, в кедраче, собираются строить, из ореха масло бить будут. Велели каждую шишку сторожить пуще глаза. За кедровник-то, говорит, этому, из уезда, Адамову, что ли, дед Евдоким с Демьяном два борова увезли да жеребенка отдали». А Михайла тоже задаваться стал. Сначала рассказал все, а потом давай нас гнать. Андрюшку так стеганул, что аж кровь проступила. Все равно мы ему этого так не спустим! Подкараулим в переулке и трахнем по башке кирпичом. Гагара конопатая! Ноги растопырил…

Возмущенный Максимка уселся на порог и, стаскивая с ног бродни, продолжал посылать юткинскому работнику все новые и новые угрозы.

Дед Фишка выслушал внука с великой скорбью на лице, взглянув на Матвея, сокрушенно покачал головой. Все поняли: этим сообщением внука старик опечален до крайности.

Анна сеяла муку. Слушая рассказ сына, придержала сито в руках. Когда Максимка кончил рассказывать, она бросила сито на лавку и проговорила запальчиво:

– Так я и знала! Ох, ныло у меня сердце! Да и сон вчера видела нехороший. Вижу, будто собрались мы, бабы, – я, Аграфена Судакова, Пелагеюшка Мартына Горбачева, Устинья Пьянкова, – и роем косогор у церкви. Подходит будто моя мама и говорит: «Вы что, бабы, тут делаете?» – «Да вот, говорим, печь мастерим», – «Да какая же, говорит, это печь? Посмотрите, у нее весь под провалился». Взглянули мы в чело и видим: под весь выгнулся, а шесток будто в яму рухнул. Проснулась я и думаю: «Быть какой-то беде». А беда-то – вот она, подкатила на вороных.