Георгий Марков - Соль земли

После рабфака пути их разошлись. Максим, тяготевший к философии и естественным наукам, поступил на физико-математический факультет, а Андрей – на геологоразведочный. Потом партия направила их в Институт красной профессуры: Андрея на экономическое отделение, а Максима на философское.

По окончании института Андрей Зотов остался в Москве, занимая ответственные посты в центральных органах, а Максим Строгов уехал в Сибирь на партийную работу, а потом был директором политехнического института.

В годы Великой Отечественной войны Андрей Зотов по-прежнему жил в Москве, совмещая работу в Госплане с преподаванием в одном из экономических вузов столицы. Максим добился мобилизации на фронт и командовал вначале артиллерийским дивизионом, а потом артиллерийским полком резерва Главного Командования.

По-разному сложилась у друзей и семейная жизнь: Максим рано женился, Андрей после неудачной любви к Марине Строговой остался холостяком.

Чем старше становился он, тем сложнее ему было выбрать подругу жизни. Наконец незадолго до войны, когда Андрею Зотову перевалило за тридцать пять лет, он женился.

Жена его была пианисткой. Она часто разъезжала с концертами, исчезала из Москвы то на неделю, то на месяц. Всю нежность и ласку, которые оставались нерастраченными в душе Андрея, он обратил теперь на жену, считая себя человеком редкого и завидного счастья. Правда, частые разъезды жены – она работала в Гастрольном бюро – несколько омрачали существование Андрея, но они же и создавали то состояние постоянного волнения и беспокойства, которые всегда сопутствуют настоящей, глубокой любви.

Но счастье Андрея Зотова было недолгим. В начале июня жена уехала на гастроли в Минск. В день нападения гитлеровской Германии на Советский Союз она попала под бомбёжку и погибла.

…Последние двадцать лет Максим и Андрей встречались не часто, с промежутками в несколько лет, но это не охлаждало их дружбы.

Зотов ходил по комнате из угла в угол. Временами он останавливался возле своего письменного стола, брал из портсигара папиросу и продолжал ходить.

Час тому назад он вернулся из Центрального Комитета партии. Беседа, состоявшаяся там, до крайности его взволновала: ему поручалось выехать в Сибирь, в Высокоярскую область, и на месте ознакомиться с возможностями развития Улуюльского края.

Высокоярск! Высокоярская область! Один звук этих слов поднимал в душе Зотова такие чувства, которые невозможно было даже приблизительно самому для себя обозначить каким-нибудь одним словом. В этих чувствах соединялась в сложном сплаве тоска с радостью, раздумье с весёлостью, спокойствие с порывом.

Зотов прожил в Москве многие годы и считал себя коренным москвичом. Правда, о родной области, в которой он родился и вырос, он вспоминал часто, но с той внутренней невозмутимостью, с какой вспоминают люди о событиях или годах давно прожитых и невозвратных.

Он никогда не подозревал, что в его душе до сих пор сохранилось столько живых и трепетных ощущений, которые могут вспыхнуть и гореть таким мятежным огнём, какой он чувствовал в себе сейчас.

Зотов ходил, ходил без устали. Это доставляло удовольствие. Мысли текли плавно и широко, как течёт река в половодье. В памяти всплывали отдельные сценки, пережитые в детстве и юности, лица родных и близких людей, обрывки только что состоявшегося разговора в Центральном Комитете. Всё это было окрашено одним общим чувством светлого и радостного волнения, которое как бы окрыляло душу и придавало собственному существованию особое значение.

Летний день близился к концу. На синеватые стёкла продолговатых окон легли оранжевые пятна заката.

Зотов направился к столу, чтобы позвонить и сообщить, что на заседание он не приедет. Но когда до стола оставался один шаг, телефон залился протяжным, настойчивым звонком. Брать трубку или нет? Мог звонить директор института, любивший перед заседаниями предварительно советоваться по вопросам, поставленным на повестку дня. Обычно Зотов охотно разговаривал с ним, но сейчас у него не было ни малейшего желания вступать в беседу, которая могла затянуться на четверть часа, а то и больше. «Не возьму трубку», – решил Зотов и сел в качалку.

С утра до ночи он жил в напряжении, с трудом вырывая редкие часы для своих научных занятий. Ему приходилось общаться с сотнями, если не с тысячами людей, начиная с руководителей хозяйственных и научных учреждений и кончая аспирантами и студентами экономического вуза.

Телефон вновь огласил комнату протяжными звонками. Зотов посмотрел на аппарат невидящим взором и продолжал сидеть, покачиваясь. В эту минуту мысленно он представлял себя в охотничьей лодке меж крутых лесистых берегов реки Таёжной. Зная, как переменилась жизнь, как даже в самых далёких углах страны сложился новый уклад, Зотов всё же не мог вообразить себя летящим в самолёте над Улуюльской тайгой.

Минут через пять телефон зазвонил вновь. Звонки были протяжные, до ожесточения громкие и какие-то даже повелительные. Кто-то хотел говорить во что бы то ни стало.

– А, чёрт вас возьми! – выругался Зотов, вскакивая с качалки и беря трубку. – Слушаю вас! – сердито сказал он.

Но голос его осёкся, и на рассерженном лице на мгновение отразился конфуз, а потом появилась улыбка.

– Да ты где? Откуда говоришь? Ну, иди скорее, жду тебя, иди! – с горячностью прокричал он в трубку.

Оказывается, так настойчиво звонил не кто-нибудь, а Максим Строгов! Час тому назад он приехал с Внуковского аэродрома и, выйдя из машины на Арбатской площади, направился к другу на квартиру, позванивая к нему из будочек телефонов-автоматов, зная, что вот-вот он должен вернуться с работы.

Ещё минуту тому назад медлительный и сосредоточенный, Зотов носился теперь по кабинету, освобождая диван и стулья от залежей газет, журналов, книг и папок с рукописями.

«Как он вовремя приехал! Ни раньше и ни позже, а в тот час, когда он особенно мне нужен!» – думал Зотов, испытывая новый прилив радости, которая в этот памятный день так щедро омывала его душу.

Друзья сидели в столовой друг против друга. Будучи одногодками, они не походили на ровесников. Максим был ширококостный, крупноголовый, с сильными, широкими в кисти руками и спокойным моложавым лицом. На Максиме был светло-серый костюм, шёлковая тёмно-синяя сорочка без галстука. Рядом с Максимом Андрей казался старше. Он был худощавым, тонким, с бледным, усталым лицом, носил длинные, зачёсанные назад волосы, стриженные чуть ли не под кружок. Часто его принимали то за художника, то за поэта. Цвет волос у него был необычный: золотисто-ржаной. Он носил очки без ободков, с позолоченными дужками. Очки придавали его неулыбчивому лицу и неторопливому взгляду жёстковатое выражение. Андрей ростом был выше Максима, но сидя он сутулился и казался меньше своего товарища.