Павел Федоров - Синий шихан

Афонька расположился в сенях. Убрал со скамьи пустые ведра, вытащил из кармана бутылку и поставил перед собой. Открыл дверь маленького чуланчика, в поисках съедобного обшарил пыльные полки. Ничего не найдя, постучал хозяйке в дверь.

– Слышь, арестантка! У тебя там закусить не найдется? Хоть огурца какого завалящего…

Но Олимпиада не отзывалась. Она распласталась на кровати и рассматривала бледный рисунок выцветших дешевых обоев с изображением аляпистых роз и мелких полевых цветочков. Только вчера она получила в подарок от жениха пышный букет живых цветов. А сегодня? Что ее ожидает дальше? Позор на всю станицу, сплетни баб и грубые насмешки казаков.

«И зачем-то еще Маринку обидела! – думала Олимпиада. – Что она плохого мне сделала? Строгая и самостоятельная девушка, тоже опутана, как сетью, бабьими пересудами, что на скачках призы берет, с азиатами знается… От злобы и зависти люди судачат. – От таких мыслей еще тяжелее стало на душе. – Хоть беги и топись! А разве мало вокруг таких случаев? В соседней станице забеременела девушка и под мельничное колесо бросилась. Затравили и родители и соседи. Чем бы унять сосущую в груди боль?»

Афонька напомнил о выпивке. Олимпиада встала, подошла к комоду, взяла с него бутылку вина. Когда-то с женихом недопили… Вылила в стакан и выпила залпом. Но она уже привыкла пить ежедневно, и этого оказалось мало. Решительным шагом подошла к двери.

– У тебя, Коза, водка есть?

– А-а! Жива еще… Есть, а што, тебе дать? Закуски прошу, а ты не откликаешься…

– Дай мне водки, – попросила Олимпиада.

– Эк, чего захотела! Мне самому чуть причаститься… Одна полбутылочка.

– Налей мне. Я тебе денег дам…

– А сколько отвалишь-то? – после минутного молчания спросил страж.

– Рублевку.

– А не обманешь?

– Дурак! Бабы испугался. А еще шашку нацепил! Давай, что ли, да отопри. Никуда не убегу.

– Сичас! – Афонька поскрипел замком и открыл дверь. – Ну, где твои деньги?

Олимпиада протянула ему два серебряных полтинника и взяла чуть начатую бутылку. Ставя ее на стол, строго шевеля подведенными бровями, спросила:

– Кто тебя сюда послал?

– Сказал бы, да не велено. А вдруг нас с тобой вместе прихватят, ить черт знает што могут сплести. Ты ить вот какая…

– Какая?

– Ух! Шельма, краля бубновая! С тобой… – Афонька помотал головой и поскреб за ухом.

– Ну, иди, шут, карауль… козлишка!

Афонька и в самом деле походил на сытенького козла: остренькая бороденка, надутые небритые щеки цвета немытой моркови.

– Ты не дразнись, – кося на нее круглые нагловатые глаза, произнес он обиженно.

– А что будет? – наливая в стакан, спросила Олимпиада.

– Выпороть тебя могу… Я на такие дела мастер.

– Выдь, дурак. Я еще на тебя попу нажалуюсь и жене твоей расскажу, что ко мне приставал…

– Ну, это оставь… и уж пошутить малость нельзя…

Жены своей, высокой, здоровенной казачки, и отца Николая он боялся больше всего на свете. Жена часто ходила жаловаться на него попу, а тот после этого каждый раз казнил его убийственными речами.

– Ты оставь хоть маненько, – видя, что Олимпиада наливает второй раз и пьет без закуски, попросил он. – Опьяняться ить!

– Ну и хорошо… потом спать с тобой вместе лягем…

Стуча стаканом о зубы, Олимпиада надрывно захохотала.

– Да ну тебя! С тобой черт те что натворишь.

На улице послышался шум колес и конский топот.

– Это за тобой приехали, – сказал Афонька. – Прощевай пока. Дала бы еще денег-то… Поди много прикарманила… На что они тебе в остроге-то, там харчи казенные…

– А черта лысого не хочешь? Мы еще вам с Митькой покажем!

В комнатку, тяжело сопя, вошел Авдей Иннокентьевич Доменов, за ним, с охапкой свертков и картонных коробок, кучер.

– На стол клади и остальное сюда тащи, – распоряжался Авдей Иннокентьевич, как у себя дома. Повернувшись к низкорослому казаку, так взглянул мохнатыми глазками, что Афоньку даже оторопь взяла. – А ты чего тут околачиваешься, любезный! Ступай, тебя атаман ищет.

– Слушаюсь! – Афонька-Коза, взбрыкнув ногой, исчез, словно испарился.

Олимпиада стояла спиной к столу. До боли закусив губы, глядела, как кучер вносил подарки Доменова. Здесь были пестрые халаты, сарафаны, куски шелка и бархата, белье, несколько пар туфель, шелковые и кашемировые платья, два дорогих одеяла.

Олимпиада перевела взгляд на дородного Доменова и уловила в его неморгающих глазах огоньки безумия.

– Вот видишь, не позабыл и о тебе позаботиться, – тихо говорил Авдей Иннокентьевич. – Спасибо бы сказала, улыбочкой бы одарила… Я ведь сегодня две человеческие души спас… А моя-то душа тоже ласкового слова хочет, ангел мой! Тут хоть сердись, хоть гневайся, ничего не воротишь… Я еще тебя не в такие тряпки наряжу. Ты мне верь! Я тебя самой царице-матушке покажу, ее, голубушку нашу, на тебя радоваться заставлю. Я туда, куропаточка моя, запросто летаю. Недавно ей золотого петушка послал, в семь фунтов весом… Ежели мне нужно будет, дитятко мое, я кого хочешь на Алдан упеку и кому хочешь милости выпрошу.

– Добрый… Это видно, – улыбаясь болезненной улыбкой, проговорила чуть слышно Олимпиада. – Вот и заступился бы за Митю…

– А разве я не заступился? На поруки его взял! Но еще тебя ему отдавать – жирно будет. Лучше в гробу тебя видеть, чем с ним. Я сказал и еще повторяю: хозяйкой тебя сделаю, командовать всем будешь. Вместо жены-то тещей его станешь, плохо ли?

– Никогда этого не будет! Я за ним на каторгу пойду, – отворачиваясь, проговорила Олимпиада.

– Фу, вздор какой мелешь, ангел мой! Я тебя миллионершей делаю, а она – на каторгу… Твой суженый-то обвенчался уж, с молодой женой пирует. Сегодня и в город укатят…

– Врете вы все! – Олимпиада не только не верила, но и не допускала самой возможности, чтобы Митька мог от нее отказаться.

– Парфен, иди сюда, – позвал Доменов кучера. – Скажи барыне, – он уже так величал Олимпиаду, – кого сегодня здешний поп венчал?

– Вашу дочь Марфу Авдеевну и Митрия Степанова… Отчество запамятовал. А что?

– Да вот барыня сумлевается…

…Минут двадцать спустя Авдей Иннокентьевич и Олимпиада уже сидели за столом и чокались.

– Обнимает и твою дочку целует, – с туманной рассеянностью шептала вдова. – А только вчера на меня раздетую глядел… Господи! Вот вы какие, мужики! – Она пила рюмку за рюмкой…

Авдей Иннокентьевич нарочно привез крепких настоек и все подливал и подливал. Потом взял в охапку, покорную и вялую, и отнес в постель. Раздевал, а она и рукой не могла пошевелить. Вскоре же и заснула. Он положил кошель под подушку, укрыл вдову новым одеялом, тихонько, стараясь не шуметь, вышел. Усаживаясь в тарантас, сказал кучеру:

– Ох, Парфишка, и натворил же я делов! Считай – мне не пятьдесят нять годков, а всего четвертной… Я такого еще не знал. Трогай! Да заверни-ка на минутку к той барыне…