Стивен Прессфилд - Врата огня

И сказал, что хочет узнать больше «про эту твою девуш­ку».

Я ответил, что не хочу рассказывать.

– Я могу помочь тебе с ней увидеться. Мой двоюрод­ный дед – проксенос в Афинах. Он может ее разыскать и привезти к нам, если захочешь.

Волны стали выше, поднялся ветер. Мы двигались в никуда. Я снова поддерживал Александра, когда у него начался следующий приступ удушья. Он сжал зубами большой палец и до крови укусил. Боль словно успокои­ла его.

– Диэнек говорит, что идущие в бой воины должны спокойно и уверенно разговаривать друг с другом, чтобы каждый ободрял товарища. Нам нужно все время разго­варивать, Ксео.

В таких экстремальных условиях сознание выкидыва­ет фокусы. Я не могу вспомнить, сколько времени в после­дующие часы я вслух разговаривал с Александром, а сколь­ко просто плыл, пока мы, бесконечно напрягаясь, стремились к берегу, который отказывался приближаться.

Помню, что я рассказывал ему про Бруксия. Если я и знал Гомера, то это целиком заслуга того проклятого судь­бой человека, слепого, как и сам поэт. Лишь благодаря его непреклонной воле я и моя двоюродная сестра не вы­росли в горах дикими и неграмотными.

– Этот человек был твоим ментором,– торжественно проговорил Александр,– как для меня Диэнек.

Он хотел услышать еще. Каково было потерять мать и отца и увидеть свой город сожженным? Как долго мы с сестрой оставались в горах? Как мы добывали пищу и как защищались от стихии и диких зверей?

Захлебываясь и барахтаясь, я рассказал ему.

На второе наше лето в горах Диомаха и я стали уже с такими искусными охотниками, что нам не только не было нужды спускаться за пищей в город или к сельским жителям, но и не хотелось туда спускаться. Мы были счастливы в горах. Мы росли. У нас было мясо не раз или два в месяц или на праздник, как в отцовском доме, а каждый день. Тут крылся один секрет. Мы нашли собак.

Точнее, двоих щенков, малышей, брошенных матерью. Аркадских пастушьих овчарок – дрожащих, слепых сосунков Мать бросила их, преждевременно родив среди зимы. Мы назвали одного Счастье, а другого – Удача. Они и оказались для нас удачей и счастьем. К весне оба уже бегали, и к лету в них проснулись охотничьи инстинкты. С этими собаками наши голодные дни кончились. Мы могли выследить и убить все, что дышало. Мы могли спокойно спать, зная, что ничто не застанет нас врасплох. Мы стали такими добычливыми охотниками – Дио, я и собаки,– что порой действительно не пользовались случаем, а выслеживали дичь и с благословением богов отпускали. Мы пировали, как господа, и с презрением смотрели на проливающих пот крестьян и бродящих в горах пастухов.

Бруксий начал побаиваться за нас. Мы росли дикими. Без родного города. В былое время Бруксий вечерами читал нам наизусть Гомера, и мы устраивали игру: кто сколько стихов может повторить без ошибки. Теперь эти упражнения стали для него жизненно важными. Он здорово сдал, мы видели это. Ему недолго оставалось быть с нами, и все, что знал сам, он должен был успеть передать нам, своим воспитанникам.

Нашей школой был Гомер; «Илиада» и «Одиссея» стали учебными текстами. Снова и снова Бруксий заставлял нас читать стихи о возвращении Одиссея, когда, в лохмотьях, неузнаваемый, законный владыка Итаки и герой Илиона ищет приюта в лачуге свинопаса Эвмея. Хотя Эвмей и не подозревал, что путник у его дверей – истинный царь, хотя он и принял своего повелителя за очередного нищего без роду и племени, но из почтения к 3евсу, покровителю путешественников, гостеприимно пригласил странника вой­ти и разделить с ним убогую пищу.

Смирение, гостеприимство, милость к чужаку; мы долж­ны были усвоить это, впитать глубоко, в плоть и кровь, в самые кости. Бруксий непреклонно учил нас сострада­нию – этой добродетели, которая на его глазах с каждым днем убывала в наших сердцах. Он заставлял нас повто­рять сцену в шатре, когда троянский старец Приам стоит на коленях перед Ахиллом и с мольбой целует руку челове­ка, убившего его сыновей. Потом Бруксий с пристрасти­ем спрашивал усвоенный материал. Что бы сделали мы на месте Ахилла? А на месте Приама? Было ли поведение обоих правильным и благочестивым в глазах богов?

У нас должен быть свой город, объявил однажды Бруксий. Без своего города мы ничем не лучше диких зверей, на которых охотимся и которых убиваем.

Афины.

Туда, настаивал Бруксий, я и Дио должны отправиться туда. Город Афины был единственным открытым горо­дом в Элладе, самым свободным и цивилизованным. Лю­бовь к мудрости – философия – ценилась в Афинах выше всех других занятий; жизнь мысли взращивалась и почи­талась, ей придавала силу высокая культура театра, музы­ки, поэзии, архитектуры и изобразительных искусств. И не было в Элладе города, равного Афинам в военном искусстве.

Афины с радостью принимали иммигрантов. Смышле­ный крепкий парень вроде меня может заняться торгов­лей, заключить договор с какой-нибудь лавкой. И у Афин был свой флот. Даже с моими увечными руками я мог бы работать веслом. С моим искусством в стрельбе из лука я мог бы стать токсотом – морским лучником, проявить себя на войне и воспользоваться военной службой, чтобы занять достойное место в обществе.

И Диомаха тоже должна отправиться в Афины. Как свободнорожденная с грамотной речью и в расцвете красоты, она могла бы найти работу в уважаемом доме и не иметь недостатка в поклонниках. Она сейчас в самом подходящем возрасте для замужества. Верхом мечтаний нашего воспитателя было ее благополучное замужество за каким-­нибудь гражданином. Даже будучи женой метэка , живущего в городе чужеземца, она смогла бы защитить меня, помочь мне найти и сохранить работу. И к тому же мы были бы вместе.

По мере того как силы Бруксия убывали, росло его убеждение в том, что мы подчинимся его желанию. Он заставил нас поклясться, что, когда придет его час, мы спустимся с гор и отправимся в Аттику, в город богини Афины.

В октябре этого второго года долгим, уже прохладным днем Дио и я охотились и ничего не добыли. Мы побрели обратно в лагерь, ворча друг на друга и предвкушая пустую кашу или месиво из бобов и гороха. И, что еще хуже, нам предстояло сейчас увидеть Бруксия, согбенного и немощного. С каждым днем все больнее становилось видеть его, все труднее – поддерживать то, что в нем еще не болело. Он не ел мяса. Мы приметили дым, и собаки бросились вверх по склону, как они любили, стремясь к своему другу, чтобы он обнял их и насмешливо поздравил с возвращением.

Идя следом за собаками, мы услышали их лай. Не обычное игривое поскуливанье, а нечто более пронзительное, настойчивое. Затем наверху на склоне показался Счастье. Диомаха посмотрела на меня, и мы оба поняли.