Григорий Мирошниченко - Азов

– …За милым и на край света пойдешь, – напутство­вала она Ульяну, – а от немилого и в монастыре спасенья не сыщешь… Вот гляжу я на эту дорогу и вспо­минаю: по ней Болотникова везли в Каргополь. Стража была великая. А за ним на телегах – четыре тысячи мужиков из его войска. Доставили в Каргополь да всех в Лаче-озере перетопили. Вот и называют ныне то озеро не Лача, а Плача. Зло какое сотворили!

Ульяна с тревогой подумала: «Не утопят ли в том озере и Алешу моего любимого?»

– На Белом озере, – говорила хозяйка, – я там бывала, когда туда мужа моего сослали, – тяжко живут заключенные. Но ты не страшись! Смело иди. Коль духом сильна, дойдешь! Воевода Иван Борняков, сама увидишь, предерзостен. Крепись! Дьяк Мишка Светиков та­ков же. И подьячий Заденский таков же. Буйство у них на буйстве. Опасайся и наглецов – боярских детей: Жданку Кобозева, Леонтия Горяинова, Богданку Ходнева. Иди, Ульянушка, да не поминай меня, старуху, лихом. Дорога у тебя нелегкая, дорога горькая.

Дала она Ульяне ковригу хлеба, благословила на прощание.

И пошла Ульяна кандальной дорогой в Белоозеро.

Днем и ночью шла она, почти без отдыха.

Деревушки попадались ей жалкие, соломой почернев­шей крытые, прижавшиеся к земле. Но куда ни глянет она – шумят высокие и густые леса. Сосны под ветром, как струны, звенят. Трепещут листья осин. Березки! Озера синеватые! Всей грудью вольно дышится…

И чем дальше шла она на север, тем гуще становился лес. То птица взлетит неожиданно, заденет крыльями за лапчатые ветви сосны и пропадет где-то в темноте безмолвной округи, то зверь перебежит украдкой дорогу и скроется.

И сколько же птицы да зверья разного в этом краю озер!

Зеркальные озера поблескивали то справа от дороги, то слева. Сколько в этом краю озер?!

Тиха и безлюдна дорога.

Сзади заскрипели колеса колымаг. Возницы на колымагах сидели суровые, молчаливые. Сермяжные мужички! В руках вожжи. Кони, пар от них валит, едва-едва тянут возки, пофыркивают. В колымагах сидят арестанты – все те же сермяжные русские мужики. Нестриже­ные, небритые, немытые, голодные. Эх, матушка Русь! Глаза горят у мужиков то грозно, то тускло. Стрельцы покрикивают на них и стегают плетками уставших лошаденок.

– Не при телега на телегу, вожжа тебе в хвост! Вороти влево поживее.

– Эй, баба! – грозно крикнул стрелецкий голова. – Верни-ка с дороги. Аль те то в диковину! Глазища рас­крыла!

А стрелец, ехавший рядом с ним, сказал:

– Эй, ты, Сидорка, сади-ка ту бабу к себе за седло. Теплее будет!

Стрелецкий голова от удовольствия оскалил желтые зубы:

– Сади таку бабу на кобылку – кобылка сразу упадет.

Стрельцы засмеялись.

Колымаги и конные стрельцы скрылись за поворотом дороги. А Ульяна все шла и шла.

И вот наконец раскинулось перед нею Белоозерье.

Широкое озеро. А вокруг все лес и лес. Чернели остроги меж зелени лесной. Над Белым озером склонялись могучие березы и будто тихо плакали.

В съезжей избе Ульяна нашла воеводу Ивана Борнякова. Боярин учинил ей допрос.

– Чего тебе, баба, надобно? – грозно спросил воевода.

Ульяна сказала ему, что в съезжей избе, при всех, ей говорить не велено. Воевода ухмыльнулся, важно развалясь на лавке, лукаво подмигнул Мишке Светикову: «Видал, мол? Бабенка что мед!»

Тот мигнул подьячему. Подьячий тоненько хихикнул.

– По какому же делу ты заявилась сюда? – спросил воевода. – Не края ли наши тебе понравились?

– Пришла я по царскому делу, – твердо сказала Ульяна.

Дьяк и подьячий навострили уши. Боярин поднялся кряхтя и, едва передвигая заплывшее жиром тело, про­шел в сени.

– Ну, сказывай!

– По указу царской матушки, Марфы Ивановны, мне велено повидаться с атаманом Алешей Старым.

– Так, так! Сказывай правду, да врать не вздумай, – потеребив густую бороду, проговорил воевода.

– Велено мне с глазу на глаз поговорить с ним.

– Так, так. А ежели все то и не так? Стало быть, тебя, бабу, в острог впустить надобно? Царский указ – одно… а наказ матушки, выходит, – другое. Нескладно… Без Мишки Светикова, пожалуй, не разобраться мне. Эй, дьяк! Иди-ка живо сюда! – закричал воевода.

Дьяк тотчас же выскочил в сени.

– Ась?

– Вот баба пришла тут от царской матушки. Бывало ли так когда в острогах?

Светиков смущенно сказал, что такого николи не бывало.

– Вот те и так! – крепко задумался воевода. – Быть в смертной казни… Не врет ли баба? А нет ли у тебя письма какого от царской матушки? – спросил он Ульяну.

– Письма, матушка сказала, не надобно, – ответила Ульяна, – чтоб царскому указу порушки не чинить.

– Ну, как же тут быть? – ломал голову воевода, глядя на Мишку, но тот недоумевающе дернул плечами. – В острог бабу впускать – нескладно. Атамана из острога вывести – тоже нескладно. Вот, дьявол те поде­ри, загадка какова! Сведи-ка ты бабу в мой терем, а там посмотрим.

Ульяну привели домой к воеводе. Там встретила ее тучная говорливая боярыня, Ирина Власьевна.

– А каково ныне здоровье царской матушки? – с любопытством спрашивала она. – Каковы носят наряды московские боярыни и боярышни? Хорошо им там, в Москве, а я вот заброшена горькой, несчастной судьбиной на Белоозеро.

Ульяна рассказывала ей, а она умиленно слушала, сложив на груди пухлые руки. А когда Ульяна, известная в Москве швея и мастерица, показала ей расшитую серебром легкую накидочку с царскими именами, у боярыни глаза разгорелись.

– Нам бы вот подружиться надобно. Нам-то давно надо бы быть всех ближе к царской матушке. Гляди, и моего Ивана приблизили бы в Москве к царю.

– Дело не столь трудное, боярыня. Похлопочу.

Боярыня совсем растаяла:

– Давно сказываю Ивану: «Не шуми ты, ради бога, на Белоозере, зла людям зря не твори, живи ты лаской, держись царя, чти матушку царицу и патриарха святейшего». А он у меня неуч, приладиться к сильным не умеет. Вот и сосет свою лапу, словно медверь в берлоге…

И вдруг воевода надумал – приставил к своему подворью стражу. Заметив это, боярыня разгневалась:

– Зачем ты стражу сюда поставил?

– Не твоего ума то дело.

– Как это так – не мое дело? Меня, что ль, станешь сторожить?

– Не лезь куда не велено!

– Как так – не лезь?! Эко боюсь! Убери ты прочь со двора всех соглядатаев! Чего ты, пень-колода, вздумал людей смешить? Аль негде власти своей показать? Дело тут царское, тебя касается.

– Коль, надо будет – уберу.

– Баба от царской матушки пришла, она не кто-ни­будь, а царская швея, а ты – стрельцов во двор! Ты погляди, что мастерит она для царской матушки…

Стрельцов убрали.

– Ты бы теперь случай нашел из этой проклятой берлоги выбраться. Век проторчишь с тобой в дыре! Дурь-пень-колода! Тебя все дьяк твой Мишка путает. Вот доберусь я до него – не возрадуется.