Григорий Мирошниченко - Азов

– Да не шуми ты так. Тут подозрение было… Дьяк сказывал, что ныне…

– Я так и знала. Дьяк! Вот идолище! Делай ты свои дела все втайне, без дьяка. Который раз твержу…

– Да как же без дьяка? Без Мишки? Втайне? Я грамоте-то не учен. Попробуй без него – дров наломаешь…

Тут воеводиха совсем вскипела:

– Попробую!.. Чего нам голову ломать? Баба приехала такая, которая нам пользу принесет. Ты видел знаки царские на рукоделье? А полотно какое тонкое? А кружева? То не московские, а из Венеции приве­зены!

– Да, может, баба-то подослана? – шепнул ей воевода.

– А чепуховину ты мелешь!

И воевода сделал так, как повелела ему воеводиха.

Атамана Старого привели в дом воеводы. Вошел он заросший и похудевший.

– Кому я надобен?

Боярыня сказала:

– Войди в ту горницу. А ты, – повелительно заявила она воеводе, – возьмешь потом от атамана Старого бумагу. Так-то, мол, и так было дело. В ответе перед царем не будешь. В Москве там все едино, что царь, что матушка царя. Поладят.

Шагнул атаман в горницу и, словно молнией сраженный, остановился:

– Ульяна!

– Алешенька, – встрепенувшись, крикнула она и кинулась к нему.

Воевода и воеводиха тихо приникли к дверям.

– Да ты же сгинешь здесь понапрасну!

– И сгину! Только с тобой. С тобой!

– А понапрасну! И не дело… Ты нам нужна в Москве. Ты всему Дону нужна в Москве. Аль непонятно? Вернись в Москву… А не вернешься, моей любви к тебе не будет.

Ульяна что-то шепнула ему. И он крепко обнял ее и сказал:

– Как только прибудет новая станица с Дона, ты передай казакам и атаману – пускай они пуще прежнего берегут землю русскую. Пускай они бьют ворогов, не щадя голов своих. Пускай они принимают беглых на Дон с Руси мужиков. Живется мужикам куда как худо у бояр. И еще: пусть там, на Дону, нас не забывают, от­писки шлют царю, чтоб вызволить нас из беды. Вот для какого дела тебе надо быть в Москве.

А чтобы слыхали там, за дверью, добавил:

– Премного благодарен царской матушке. В остроге не забыла.

– Слышал? – шепнула воеводиха за дверью.

– Слышал, – ответил смущенно воевода.

– Твой Мишка Светиков туман тебе в башку всегда пускает. А атаман, как видно, не злодей…

– Да, видно, так…

Старой еще сказал:

– Тебе, подруга моя верная, быть негоже тут…

– Ой! Без тебя мне не будет жизни не только что в Москве – нигде! – ответила она, не отрывая жадного взора от искрящихся глаз атамана.

– Запомни – Дон без тебя в Москве осиротеет! Ве­лю тебе…

Тогда она вздохнула глубоко и сказала покорно:

– Коль ты велишь, то я вернусь в Москву…

В горницу вошла воеводиха. За нею сопя вошел воевода.

– Пиши-ка, атаман, бумагу нам, – сказала боярыня не так-то строго.

– Какую мне писать бумагу и зачем?

– С благодареньем матушке за все.

– Согласен. Напишу.

Но воевода заметил осторожно.

– Да ведь в указе царском сказано, чтоб никто к ним письма не писал и от них письма не взял…

– То дело не твое! Ты помолчи, – разгневалась воеводиха. – То не дозволено другим, а царской матушке да нам дозволено.

Воеводиха принесла чернильницу, бумагу, гусиное перо. Но атаман, подумав, сказал:

– Писать такой бумаги, пожалуй, незачем. Поедет баба на Москву и все там скажет матушке.

– И я так думаю, – облегченно согласился воевода.

А воеводиха, кося глазами, буркнула:

– Тогда ищи подводу. Вот тут власть воеводы покажи.

Подвода нашлась быстро. Ульяна простилась с атаманом. И когда два стрельца повели Алешу в набитый людьми белоозерский острог, Ульяна села рядом с возницей и поехала, оглядываясь, по той же кандальной дороге в Москву.

После молитвы Марфа сказала сыну:

– Садись подле меня и слушай. Тебе, Михайло, пора жениться!

– Я, матушка, женатый – ты ж ведаешь сие. Мне б только повенчаться надобно.

– Ах, повенчаться! – всплеснув руками, проговорила с сердцем Марфа. – С кем же ты венчаться станешь?

– Аль ты не знаешь, матушка? Да с Марьей, – ответил царь не колеблясь.

Марфа вздохнула глубоко:

– Ох, мой мучитель! Одно несчастье принесла нам в дом твоя Марья. Который год нет от нее мне житья и радости: куда ни гляну – Марья! А злые языки плетут, плетут на нас, что хотят плетут, забудь ты Марью – она нам неровня.

– Забыть Марью мне не можно! – воскликнул он.

Марфа разгневалась.

– Забудь, я говорю! – твердо сказала она, дрожа всем дряхлым телом. – Не дали злые люди соединить ваши сердца – подумай о другой. Женись-ка заново! Дела все старые уладь, чтоб чернь не каркала. От народа черного нигде не скроешься. Повсюду разнеслось уже, что Марью Хлопову мы сгубили. Видать, сама Марья язык не держит за зубами. И бабка Марьина, Федора, исподтишка кусает нас. Гаврила Хлопов, да сам Иван, да вся родня ее, дядья да тетки галдят о том же да шашни водят.

– А кто ж, матушка, станет молчать, коль так ее обидели? Обида кровная, – сказал Михаил. – Я, матушка, Марью возьму в хоромы. Честь я свою спасу. А тебя, матушка, прошу – других невест не выбирай мне. Горя от них только прибавится. И ежели, матушка, свет перевернется – все равно Марью возьму.

Марфа ногой топнула.

– Как бы не так – убиваться! – крикнула она. – Слушай меня! Первое дело – сквитаешься с Салтыковыми, сошлешь в острог их. Вся чернь угомонится: чернь Салтыковых не любит. А матерь их, трухлявую сороку, жабу вертихвостую, черницу Евникею, – оттуда все зло пошло, – сошли немедля в Покровский монастырь, на Суздаль. Пускай там крякает да стрекочет. Бориса Салтыкова кинь в вотчину брата его, в село Ильинское, на Вологду. Михаила Салтыкова надо бы свезти в Кошкинскую волость – в Галицкую вотчину. Им негоже более быти при тебе и видеть твои государевы очи. Поместья и вотчины вели забрать на нас. Пошли в подворья к ним побольше приставов и повели им всем готовиться в дорогу. А ехать Салтыковым за их неправды и измену немедля, завтра же!

Царь задумался: «Сослать Салтыковых за измену – это дело. Сам помышлял Марью забрать в Москву. Гляди, весь узел запутанный развяжется».

– А дело сделаешь, – настойчиво продолжала Марфа, – возьмешься за другое. Не все вдруг. Откажешь Хлопову. Письмом изложишь, складно будет.

– Ну, так не будет, матушка! – промолвил царь.

– Будет! Я повелела, так все будет. Иначе и не быть… Не откажешь Хлопову?

– Не будет этак, матушка. Не будет!

Марфа пронеслась по терему, как птица черная. Остановилась перед сыном, впилась в его глаза жадно и зловеще:

– Нет, будет! Иначить я не стану. Обдуманное бог благословляет. Разумей! Замнется дело Марьи, забудут на Руси, что ты да я в невесты выбирали Хлопову. Выбрали, что же – разонравилась. Ишь ты, какое дело важное!.. Взять же нам Марью Хлопову опять в хоромы – позор один. Скажут: сами-де Романовы выгнали Марью, и, убоявшись, знать, гнева божьего, сами сызнова взяли ее…