Григорий Мирошниченко - Азов

Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…

…На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…

А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…

Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.

За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги: букварь древнерусский с титлами, а потом иноземец станет обучать пению октавой, будто певчие того на Руси у нас не смыслят, петь стихари и каноны «по крюковым нотам».

– За каждую безделицу иноземцы дерут с нас деньгу большую, – рассказывал Михаил. – Покажет на нашей же земле, где есть выгодное рудное месторождение, – награда в тысячу! Донесет царю про алебастровую гору, опишет ее, торговых людей на то дело найдет – две тысячи! Отольет немец пушечку, похуже нашей, на Поганом пруду, за Неглинным, – три тысячи!.. И глядит он, иноземец, на русских людей свысока… Да им наших денег не жалко: кареты свадебные золотой парчой обивают, обтягивают колеса не железом, а чистым серебром… Что ни выжмут из народа царь да бояре налогами и поборами, то все пожирают иноземцы. Чтобы науки мудрые перенимать, торговлю вести великую, надо в чужие страны ездить… А как же ездить? У иных народов есть гавани, ремесла, корабли. А нас заперли со всех сторон, моря и реки свои чужим отдали. За Русь великую, за выходы в море нам биться надо всем народом.

– А скоро выйдет такое, – передавал Татаринов слы­шанный им рассказ дьяка. – Не знает боярин грамоты – в тюрьму его! Не знает купец, как счет вести, – запереть лавку купца, пока не выучится… А пока суть да дело – пятую деньгу с людей вышибают! Поборы да пошлины непомерные на все устанавливают. В кабале простой народ неотступно держат.

Много наслышался и разузнал в Москве Татаринов и потом рассказал на Дону. Говорил о том, что мало кто из бояр может дать добрый совет, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по породе, и многие из них грамоте не учены, спесивы, бесстыдны и непра­ведны.

Вон у дяди царя, боярина Ивана Никитича Романова одной дворни пять сотен человек; захватил в южной степи много земель, а в своих вотчинах всех обобрал и даже дворян пустил по миру.

Вернулся Татаринов в Черкасск и прямо к себе домой, а Варвары в землянке нет. Ждал, ждал – нет. Куда девалась?

Оторопел Татаринов и спрашивает у Каторжного:

– Набеги были?

– Набегов не было.

– Куда ж моя Варвара делась?

– Там она, за часовней, у «могилы» твоей. Пойдем!

Пришли к часовенке.

Могильный курган Татаринова поднимался выше часовенки. Возле кургана сидели бабы – старые и молодые. Прислонясь головой к серому камню, сидела заплаканная Варвара Чершенская.

Мишка кинулся к ней:

– Голубка моя! Да я еще жив, поверх земли гуляю! Ай, да еще погуляем!

– Мишка! Ой, вернулся?! – не своим голосом закричала Варвара, кинувшись ему на шею.

– Наш праздник. Жарче целуй!.. – сказал Татаринов, обнимая Варвару. – Несите сюда вина!

И принесли на «Мишину могилу» все: хмельную брагу, пиво, пироги. Прикатили кади с вином заморским. И завертелось казацкое веселье…

Татаринов рассказывал, что слышал на Москве.

– Неслыханное дело, братцы, прознал в Москве! – говорил он.

– Какое дело? Сказывай, атаман, – послышались возгласы казаков.

Татаринов сказал:

– Да ведь царя-то спасли люди добрые от лютой смерти. А он, вот царь-мякина, по воле матушки своей, спасителю своей жизни такую «память» учинил, что вся Москва диву дается. Галдят, шумят на Вшивом рынке мужики. На Трубецкой и на Варварке купцы этому поудивились, затылки только чешут. Бояре в бороды кряхтят.

– Ой, не томи, – заговорили атаманы, – живее сказывай.

– Слыхали? Мужик-то из села Домнино, близ Костромы, Иван Сусанин, спас царя ценой жизни своей.

– Ну, спас! О том вся Русь слыхала, – сказали казаки, – завел мужик в густой лесок с болотцами врагов земли, спесивых ляхов, а выпустить – не выпустил. За то убит был ляхами-панами. То ведомо повсюду старому и малому. Награды за то были царские да милости. А дале что?

– Награды?! – с горькой усмешкой сказал Татаринов. – Вот о наградах да о милостях спасителю государя и говорят в Москве, в Коломне, в Костроме, во многих городах…

– Да не томи, рассказывай! – настойчиво спрашива­ли казаки.

– Вот, слушайте, – говорил Татаринов. – По смерти костромского мужичка Ивана Сусанина в селе Домнино осталась его дочь Антонида Ивановна с малыми детьми Данилкой да Костей. Остался в ту пору и зять Ивана Сусанина Богдан Собинин. И вот царь-государь Михаил Федорович дал грамоту Собинину: половину деревни, где проживал Богдан, отдать ему и не брать с Богдана и с его потомства никаких податей, повинностей, кормов.

– Любо-дорого! – сказали все. – Пожаловано крепко, Живи богато…

– И мало еще того, – говорил атаман, – царь повелел своей царской грамотой, ежели который монастырь похочет забрать на себя село Домнино или полдеревни – не отдавать… Да только то дело доброе порушили начисто! Всего лишила Марфа потомков и родню Сусанина. Полдеревни и село Домнино отошли к монастырю, архимандриту Новоспасскому. А Антониде Сусаниной, Данилке да Косте дали ныне другую грамоту. Пожаловали, сказывают, Сусаниных пустошью Коробово. А пашни на ней совсем худые, перелог порос лишайником да лесом, в запустелом поле сена и семи копен не соберешь… Не зря ноне шумит Москва! Да дело ли? Он умирал за Русь, а сирот его монастыри пограбили. Все царь да матушка царя поперезабыли! Но Русь не позабудет Сусанина.

Рассказывал Татаринов и о том, как умирала царская матушка, окруженная притихшими боярами, попами, ле­карями.