Григорий Мирошниченко - Азов

– Весь век свой прожила лукаво и рухнула, как дерево подгнившее. На словах Марфа Ивановна нас, казаков, привечала, ласково встречала и провожала, а ведь то по ее подговору царь-государь отправил на Белоозеро Старого с казаками. Салтыков-бояр тож в ссылку Марфа бросила, но когда при смерти уже была, потребовала, чтобы вернули их в Москву – потому-де родня царская, не­гоже им в ссылке быть. А Салтыковы – изменники народу, крестьян мучители, враги заклятые нам, казакам… И что только не плела она о князе Пожарском Димитрии, спасителе отечества и друге нашем, казаков! Иначе, как «Митькой-холопом», она, его не величала. Как нож ей острый в сердце было то, что чернь, простой народ, возвышает князя Пожарского, слушает его с доверием, памятует, что сделал он для родины в годину смуты, шатанья государства… Умирая, она свое твердила: «Ну, что ж там, Митька-холоп осерчал на нас? Обиду затаил? На пироги не звали? Ну, позовем. Спечем пироги, позовем». Плела старуха многое. Пожарский-де любит трапезы… Обильно любит! Он затрапезничал и в ту лихую пору у Ярославля, медлил с войском идти к Москве на выручку. Трапезничал у Троицы, у Суздаля за трапезой подзадержался. Мы то ему и вспомнили. Митька-холоп давно на нас в обиде. Да как же холопу не быть на нас в обиде? Отечество, как он себе вбил в голову, спас он да Кузька Минин! А главное и позабыл. Не будь на то господней воли да не было б у нас заступников святых, погибели отечеству и нам – не миновать. Мясник Кузька да Митька-холоп все взяли на себя, и хвастовство который год идет… Куда годится? А чернь все возвышает и воз­вышает Митьку, орет, рот до ушей раскрыв: «Нижегородцам сла-а-а-в-ва! Спасителям отечества Пожарскому да Минину сла-а-а-в-за!»

Известно, что старуха неохотно вспомнила о той царской грамоте, где было сказано: «Мы пожаловали Димитрия Пожарского за его верную службу. Будучи в Москве в осаде в нужное и прискорбное время, против врагов он стоял крепко и мужественно и многую службу и дород­ство показал. Голод и оскудение во всем и всякую нужду терпел многое время. А на воровскую прелесть и смуту не покусился. Стоял он в твердости разума своего крепко и непоколебимо, без всякой шатости». Зато Марфа словно в московские колокола звонила: «Мы щедро жаловали Митьку-холопа вотчинами, многими селами, деревнями, деревнищами. Дали мы ему всего по горло. Чего ему еще надобно?»

– Затерли внучат костромского мужика Сусанина! – громко говорили казаки.

– Затерли в толпе вельможных князей да знатных бояр спасителя отечества Димитрия Пожарского. Повознесли злодеев земли до небес, а ко двору приблизили лю­дей корыстных и кривых. Перезабыли всё!

Казаки и атаманы спрашивали Татаринова:

– А не подумывает ли царь о том, чтобы крепить по Дону городки и строить укрепленья новые, послать нам в помощь стрельцов?

Татаринов отвечал:

– О том не ведаю.

Сказали атаманы:

– А то б не худо было. Еще ведь царь Федор стал ставить укрепленья добрые на сакмах и на татарских перелазах от Северного Донца и до Оки-реки. Поставил Белгород, Оскол, Валуйку. И Курск он укрепил, и Ливны, и Воронеж, и Кромы. И заселил он стрельцами, казаками городовыми, людьми ратными… Такие ж крепости построить надо поближе к Дону, к Азову.

– В Москве говорят о крепостях, да опасаются, как бы не вышло такого дела, какое вышло с боярином Бель­ским.

– Ай, ну! Рассказывай!

– Боярыня Бельская и по сей день убивается за своим именитым боярином.

– Ай, ну-ка, ну? Занятно! – Казаки насторожились.

– Да еще при царе Борисе Годунове в Изюмском посаде построилась крепость Царево-Борисовская – так говорят в Москве. Построил ту крепость якобы свойственник царицы Марии, ближний царя Бориса Годунова боярин Бельский. Построил ее крепко, скоро, здорово. А жил тогда царь Борис Годунов с боярином Бельским душа в душу. Он спас боярина Бельского от гнева людского, от зйобы людской в московском мятеже. Боярин Бельский стал тогда неправдой вымещать на всей московской черни. Стал шибко богатеть…

– Все они, бояре, кровь нашу сосут…

– И вот, по зависти людской, перед царем Борисом Годуновым ближние бояре оклеветали Бельского. В Москву со всяких городов посыпались доносы Годунову. Один донос грязный, другой – еще грязнее. Построил-де боярин Бельский Царево-Борисовскую крепость, напился, залез на самую высокую стену и стал орать охрипшим голосом: «Царь-то Борис сидит ныне в Москве и Русью правит, а я себе буду теперь сидеть царем в Борисове!»

– Ха-ха! Вот уморил! Ха-ха! – смеялись казаки: – Царем в Борисове?! Придумал же боярин Бельский! Ха-ха! Царем!

– А что же царь Борис? – спросил один казак.

– Да что ж тут царь Борис? Казнил он Бельского.

– Да н-ну?! Выходит, клевета мирская сильнее вражьей пули?

– Выходит, так, – сказал Татаринов. – А теперь боярыня Бельская в безумии бродит меж двор, да все покойного царя Бориса проклинает.

– Ой, страху-то! – сказали бабы. – Жалко боярыню!

– А вы, бабы, о боярыне не шибко тужите. Бояре есть бояре. Себя жалейте, – сказал Татаринов, – детей своих! Дел на Руси немало.

Над городом Черкасском светила голубовато-бледная луна, и стежка серебристая и длинная пересекала Дон широкий, его протоки. Кругом все тихо было, нет никого на улицах, опустел майдан.

Вдоль стен высоких земляных, у башен каменных ходили молча часовые, перекликаясь изредка:

– Не спи, казак!

Стояла тишина такая, что можно было слышать взмах крыльев птицы да тихий всплеск воды в Дону и в ериках.

Михаил с Варварой шли не спеша по берегу реки, вдыхая свежий, бодрящий воздух степей, прохладу воды донской. Шли они к реке узкой улицей, счастливые и ра­достные. Она говорила:

– Любимый. Ненаглядный. Я снова с тобою…

Он нежно прижимал ее, ласкал своим открытым взглядом.

Подойдя к берегу, атаман Татаринов низко поклонил­ся Дону.

Они уселись на берегу реки. Безмерно радуясь, что возвратился муж благополучно с пути опасного, с дороги дальней, Варя расспрашивала жадно про Москву:

– Ты ведь бывал в хоромах царских?

– Бывал.

– Видывал ли царицу Евдокию? Говорят – первейшая красавица. А правда ли?

– Царицы Евдокии я не видывал.

– А царских деточек?

– Тех видывал. Царевича Алексея Михайловича, силенкой плохонького, песни орет на все палаты. Видывал царевну Ирину Михайловну. Пугливая, большеглазая. А недавно у царицы народилась еще одна тонкоголосая, царевна Анна Михайловна Романова.

– Занятно. Страсть как люблю я сказки слушать про царей…

– Да это, свет Варварушка, не сказки – это быль.

– Ну расскажи мне все… А то помру вот на Дону, а матушки Москвы и не увижу. Там, видно, народу тьма-тьмущая, хором там много богатых, тысячи церквей?