Григорий Мирошниченко - Азов

– Ладно! – сказал Старой, отошел и переоделся в кустах в нарядную богатую одежду.

Вышел: кунья шапка с оторочкой бобровой, кафтан парчовый цвета морской воды, сафьяновые зеленые сапоги.

– Ну, казаки, – спросил Старой, – лепешки взяли? Рыбу взяли? Мясо сушеное?

– Всё взяли! – ответили казаки.

– Алей-ага, готов? – обратился атаман к послу.

– Куда поедем? – спросил тот.

– На Воронеж!

– Черкасск не будет? – спросил Алей-ага.

– Черкасск не будет.

Посол смутился, но, подумав, сказал:

– Пусть так. Нам тоже скоро надо ехать.

Старой вскочил на коня. Посольская станица со Старым во главе тронулась пыльной дорогой на Воронеж.

Пылища стеной стояла до Москвы, жарища – дышать нечем. Дорога, дома, деревья и скрюченные листья покрыты густой пылью. Со всех российских сел в ту пору по всем перекрестным и проселочным дорогам гнали оборванных и голодных мужиков в большие города для создания войска, которое должно было вскоре вести войну под стенами Смоленска и под Великим Новгородом. Шли мужики и кляли поляков, бояр, дворян, шведов. Ругали на чем свет стоит короля Сигизмунда, Владислава, царя Михаила, покойницу Марфу Ивановну, а больше всех – святейшего патриарха Филарета.

– С таким царем нам поляков не побить! – кричали встречные мужики. – Пойдемте-ка, братцы, рыбу ловить на Дон. Там жизнь вольная! На турка-нехристя все пойдем!

Алей-ага спросил атамана, о чем мужики кричат, а тот ответил ему:

– Охота у них воевать с вами, турками. Скорее, говорят, ружья б нам дали. Мы бы их вот как… разбили!..

Посол презрительно сжал губы и отвернулся.

Алей-агу в Москве встречали не очень пышно: не до него там было. Встретили посла десятка два стрельцов, бояре, купцы, дьяки Посольского приказа. Без всяких почестей отвели на Посольский двор, снесли питья, еды и меду и приставили стражу к дому.

Казаки стали постоем в разных дворах, где кто сумел.

Государь спешно послал гонца за атаманом.

Явился Старой в Престольную палату, стал ждать. Тревожно, суетно было возле дверей царя. Дьяки, подьячие сновали туда-сюда, скрипя дубовой дверью. Купцы глаз не сводили с атамана. Шли воеводы, головы стрелецкие из разных городов, в доспехах. Звенели ножны сабель.

Воеводы ушли; появились важные, уверенные иноземцы: голландцы, англичане-выдумщики, пушечные мастера – немцы и всякий сброд, хватающий за здорово живешь деньгу.

В палате царя было шумно.

– Да вы мне пушечное дело всё попортили! – сердился царь. – В срок не доставили. Деньги вперед забрали! Хлеб съели, а дела вашего еще нигде не видно!.. Не погляжу на то, что вы иноземные люди!.. Идите прочь!

И вышли из-за кованой двери люди в париках, в модных иноземных одеяниях, напудренные, в чулках разноцветных, с широкими шарфами на шеях, – спесивые, обиженные, надутые. Дьяки молча проводили иноземцев до выходных дверей, сами вернулись. К царю пришли купцы московские.

– Да вы же не иноземцы, к нам пришлые! – закричал царь. – Люди русские, деньгу зашибаете, а военному делу не гораздо быстры! В Смоленске близится война, а вы деньги в кармане бережете! Хлеба не поставляете, войско не одеваете – защитников христианской веры! Воевода Шеин да окольничий Измайлов в осаду крепкую сели! А ну, сундучишки открывайте – несите накоплен­ное в казну! Благословил вас на дело ратное отец наш Филарет Никитич! Пощады вам не будет. Идите!

Купцы ушли, почесывая в затылках. А за купцами к царю вошли люди из богатых монастырей.

– Царям не служите и богу не служите! – укорял их царь. – Куда хлеб подевался из монастырей? Продали за море, что ль? Куда пеньку подевали, лен да кожи? Распродали? А деньги куда? Да нешто мы вас не жаловали, обидели когда, земли ваши богатые забрали? Везите скорее хлеб для войска под Смоленск. Идите!

Ушли монастырские, вид у них был растерянный, смущенный.

Царь вышел из палаты. Вгляделся в атамана при­стально.

– Войди! – сказал он недружелюбно. – Дел нынче много. Но твое дело – особое.

Вошел Старой в царскую палату, остановился посередине. Шапка в руках.

Царь тихо сел на место – согнулся и молчит. Одежда серебрится. Глаза как будто не злые, дышит тяжело. Лицо худое, бледное.

– Кланяюсь тебе от войска Донского низко, великий государь!

– Вот где вы у меня сидите! – указав рукой на шею, строго сказал царь. – Войско Донское поруху чинит нам!.. Тебя простил?

– Простил, царь-батюшка!

– А ты что делал на Дону? Свез нашу грамоту да на море пошел с ватагой воровской. Нечестно ты, Старой, служил мне и прямил. Смуту завел в Черкасске. Порядки царские вам всё не нравятся. Гнете свое! Ну, да потом об этом. Теперь скажи – зачем посол приехал?

– Подбить тебя на войну с поляками.

– Еще зачем?

– Нас, казаков, унять. Султан пойдет войной в Кизилбаши – царя громить персидского. Войско в Багдад двинется с султаном Амуратом… Боится Амурат, чтоб с тыла мы не ударили.

– Турок трогать нельзя. Поляков унимать нам надобно.

– Шляхту польскую бить надобно, чтобы не лезла она в пределы русские, – сказал Старой. – Но и султан – наш злейший враг! Пошли хотя бы войско малое под Азов. Гроза идет с турецкой стороны. И самый раз! Султан поведет войско в Багдад, а мы тем временем Азов возьмем! Дело!

– Ну! Ересь старая. И надоело же. Доколе вам Азов приманкой будет? А о том помыслили – как можно силы дробить в столь грозный час?

– Не ересь, царь! На том сойдутся все: запорожские черкасы, донские казаки, булгары, сербы, черногорцы – все славяне!

– Ну, ересь же! И больно вредная! Молчи!

– Смоленск – то дело нужное, но и об Азове не забывай, – не унимался Старой. – Не полагайся ты на помощь от Амурата – он обманет. Как только начнется война с поляками, татары, по подговору турок, на Русь набеги станут учинять.

– А, помолчи! Нет мочи слушать тебя, разбойника!

Старой помолчал, затем вновь заговорил:

– В народе нынче ходит слух, что Филарет Никитич ведает военными делами и разбойными, а то и непригоже! Ему с церквами бы управляться, с монастырями…

Царь, разгневанный дерзостью Старого, немедля позвал пристава. Явился Савва Языков. Царь повелел ему: чтоб неповадно было впредь перед самим государем речи вести зловредные, имя святейшего чернить, и пакостить ему, царю, и службы честно не прямить, и, в нарушенье указа царского, на море ходить, – железом жечь Старому язык!

Сказал то царь и торопливо вышел из палаты, бросив недобрый взгляд на атамана.

Тяжелой пытке подвергли в царском застенке атамана Старого. Раскаленным железом жгли язык.

Долго истязал донского атамана царский пристав Савва Языков. Заключил он атамана в холодный погреб и ночью приходил туда для новой пытки.