Григорий Мирошниченко - Осада Азова

Воротясь на Дон, я взялся за свое атаманское дело. За Астрахань и Казань я во тысяча пятьсот семьдесят втором году подорвал в Азове еще два пороховых погреба, взял лихом город, да не надолго, причинил в Азове-городе большой урон. Это малость и отрезвило несчастного Селима. Астрахань! Казань! Еще бы! Азов? Азов туркам крепко надобен. Торговые люди одних только пошлин давали султану в лето до восьмидесяти тысяч золотом. Кусок-то не маленький!

Нам ли, атаманы, страшиться врагов своих бесчисленных? Нам ли впадать в уныние? Мы видели трупы людей русских, лежавшие как стога сена в степи, и Дон-река не раз уже на моих глазах по три дня кровию текла. Не раз волки рыскали по нашей земле. Но то не волки были, то были турки да татары. Они предавали огню и мечу наши многие села и города, рушили церкви, жгли монастыри, секли мужей, жен, чад малых. И не было тогда ни стонущих, ни плачущих, ни страдающих. Все лежали рядом мертвые. А мертвые гласу не имут. Смертию своей они жизнь других покупали, но не оставались в чужой вере и не срамили Руси. Умирая, они твердили одно: «Я пью эту чашу смертную за веру православную, за вольный Дон, за великую Русь!»

Азов – слава казачества, отечества нашего слава! Но­вый турский султан нас хочет забрать под себя – и он не осилит! Одни будем биться со всеми врагами, а все-таки не покоримся! Отстоим мы Дон-реку и Азов-город на удивление всем землям и всем народам. Это будет великая память нам, старым, молодым, – хорошая память о днях великих, а храбрым – крепкое испытание. Царство Русское не рушится врагами, доколь оно ограждено столь верными сынами.

Я слышу, атаманы, гром уже гремит, стук стучит по дорогам, сильные ветры дуют с морей Черного и Азовского…

Настают грозовые дни!

Ну что ж вы задумались так, братья мои, храбрые атаманы? Теперь-то и настанет то самое время, когда старый должен, как говорят люди умные, помолиться, самый молодой – чести себе добиться, а удалой – силу плеч своих богатырских испробовать.

Атаман Черкашенин подошел к окну, раскрыл его настежь. Беседа закончилась. С песчаной отмели через высокие стены крепости ворвалась в дом любимая казачья песня:

Наступила ранняя и свежая утренняя заря. От сизого марева освобождалась почерневшая земля, заблестели широкие приморские поймы, засеребрились извилистые ленты тихих притоков Дона. Величавый Дон просыпался в этот день не торопясь, покачивая плавно тихие и широкие воды.

Над Азовским неспокойным морем, распластав крылья, носились стаи чаек, а над выжженной, оголенной степью спозаранку кричали встревоженные, голодные вороны.

Высоко в небе над крепостью кружились вечные степные жители – орлы, остроносые ястребы, быстрые и жадные коршуны. Черные и белые рваные тучи, клубясь, ползли по небу. Догоняя одна другую, они спешили на север.

Начинался обычный летний день. Солнце поднималось все выше и выше, ветер постепенно стихал, а тучи, белые и черные, бежали тише.

Часовой, прогуливаясь с ружьем по широкой стене, протяжно пел старинную казачью песню:

– Стой же ты, казак! – выскочив на стену, крикнул атаман Татаринов. – Не видал ли ты, брат, неприятеля?

– Да помилуй бог, – встрепенувшись, сказал часовой, – ежели сова пролетит, я услышу, мышь летучая где пронесется, скользя крылом, я услышу, лиса хитрая прошмыгнет, по-воровскому озираючись, – и ту, атаман мой, Михаил Иванович, глаз мой никак не пропустит. Неприятеля я завсегда примечу. Тишь пока стоит на Дону, царит спокойная благодать.

– Тишь, говоришь? Благодать? Как бы не случилось чего! Плохо ты нынче службу несешь, казачина. Погля­ди-ка туда, к морю синему…

– И-и! Батенька ты мой! – притихшим голосом сказал часовой…

Скоро пришел Алексей Иванович Старой.

– А погляди-ка ты, брат-казак, в эту сторону, – сказал Татаринов.

– И-и! Православные! Царица моя небесная! – перекрестившись, произнес казак. – Зачернелося, забелелося!

На стену торопливо выскочил, застегивая просторный кафтан, атаман Иван Каторжный.

– А погляди-ка ты, донской молодец, в третью сторону, – сказал часовому Татаринов.

– Н-ну!.. Атаманы-казаки! – бледнея закричал часовой. – Что делается в степи! Окружают нас вороги со всех сторон. Пропадем! Ей-богу, пропадем в крепости…

Сюда же на крепостную стену вбежали Наум Васильев, Осип Петров, Федор Порошин и Иван Зыбин.

– А поглядите-ка, братцы, в четвертую сторону, – снова сказал Татаринов.

Там турки несметным числом ползли, что саранча голодная, к Водяной башне.

– Да мы же, братцы, атаманы-казаки, помрем здесь все до единого! – заголосил часовой и задрожал всем телом.

– А мне не нравится твое бабское причитанье, – хмуро и грозно сказал атаман Татаринов. – Подойди-ка, казак, сюда поближе.

Часовой подошел ближе.

– Ты что же мне, тварь подлая, сказывал: тишь на Дону, благодать? «Сова пролетит, я услышу!» Где неприятель? Сказывай! Видишь?!

– Помилуй бог, атаман! – взмолился казак, тараща обезумевшие глазища. Дрожащие руки его едва не выронили ружья.

На стену взобрались уже и Левка Карпов, и Панько Стороженко, и Дмитро Гуня. За ними и другие казаки. Стоят, смотрят в сторону моря и степи…

– Ты ж, сонный казак, своим плохим стережением убаюкивал себя, а нас в главном не упредил. Так, брат-казак, службу постовую не несут.

– Помилуй, пощади, атаман! – бормотал усатый часовой.

– Где неприятель, спрашиваю тебя! Мышь, говоришь, летучая пронесется, скользя на крыло, слышишь, а враг уже к стенам нашим приполз, а ты и не слышал? У, поганая твоя рожа!

– Да я же, славный атаман, глядел все время, глаз со степи и моря не спускал. И в ту сторону глядел, и в другую глядел…

– Глядел сонными гляделками, чтоб они у тебя вы­лезли наизнанку. Проглядел! Проспал! Но то не беда еще, что ты так глупо проворонил неприятеля. То не похвально, – гневно и зло сказал Татаринов, – что ты, герой удалой, увидя неприятеля, вымолвил со страху непотребные слова, прискорбные для войска, трусливые слова: «Пропадем! Зачернелося! Забелелося!» Отныне в Азове и единый человек не произнесет таких подлых и непотребных слов. Ты сам откуда?