Григорий Мирошниченко - Осада Азова

Дмитро Гуня ничего не страшился. Ему, храброму запорожцу, не хотелось только оставить одинокой свою родную дитинку – дочку Палашку. И так она, сиротинка, без матери растет.

– Эх, Палашка, – наваливаясь на весла, шептал Дмитро Гуня. – Знаю, не спишь ты, дитятко, в Азове-городе. Несешь, как и все другие люди, тяжкую осадную жизнь, думаешь о своем батьке. А батько плывет на старом донском челне по ревущему морю навстречу смерти. Плывет за наикращей долей для тебя, для многих русских людей…

– Дмитро, ты что там бормочешь? – тихо спросил его Осип Петров.

– Да то я, Оська, про турка думку думаю.

– Думку думай, да наваливайся, – сказал Петров, – нам до турка надо доплыть…

– Доплывем, атаман, доплывем.

Казачьи струги, едва видимые в ночи, плыли к своей цели. Их разметывало, сбивало в кучу, один к другому, опять разметывало, бросало вверх и вниз, словно в бездну шипящую. За шумом ревущих волн ударов вёсел не было слышно.

Томила Бобырев жарко греб, натужисто. Левка Карпов то скрывался, то опять показывался на соседнем челне. Позади, вглядываясь в море, плыл отважный Иван Подкова. В его челне сидели за веслами неустрашимые, но на этот раз притихшие горцы Бей-булат и Джем-булат. Им впервые довелось быть на море в такую суровую погоду.

Вдали стали не ясно вырисовываться в темноте черные турецкие корабли. То оседая, то поднимаясь высоко над волнами, замаячили крупные суда, среди которых находились два огромных, тридцатипушечных, построенных итальянцами и названных турками карамаонами. На одном из них располагался штаб турецкого главнокомандующего Гуссейн-паши, каюта пророка Эвлии Челеби, на другом – штаб адмирала Пиали-паши, каюта морских начальников. Главнокомандующий и адмирал в эту неспокойную ночь находились на берегу, наблюдая за тем, как горит осажденный Азов-город, доживая последние свои часы, а быть может, и минуты…

Турки на больших и малых кораблях спали. Битва шла далеко от них, крепостные пушки не могли достать флот ядрами. В такую ночь чужие корабли, а тем более мелкие казачьи суденышки, в море не выйдут. И потому спали топчии – артиллеристы. Спали подносчики ядер, сторожа пороховых трюмов, сигнальщики, фитильщики, начальники всех корабельных постов. Вся турецкая стража спала, убаюканная волнами, посвистом гейгатского ветерка. Высокие корабельные мачты раскачивались из стороны в сторону и гнулись.

В казачьих утлых стругах все вымокли до ниточки, устали грести тяжелыми веслами против волн и ветра. А волны не затихая бурлили вокруг, разбрасывая ныряющие струги по морю. Один старый, прогнивший струг не выдержал непрерывных ударов, затрещал, заскрежетал, треснул и развалился надвое. Волны сразу же накрыли его кипящей пеной.

Ни стона, ни крика, ни единой мольбы о спасении не раздалось в воздухе. Кричать нельзя было. Молча казаки расставались с жизнью.

– Ивану Подкове идти к правому карамаону! – отдал приказ Петров. – Живо! Томиле Бобыреву – к левому карамаону! Живо!

Все турецкие корабли, стоявшие на большом рейде, были хорошо известны донским казакам. О них постоянно доносили в Азов освобожденные русские полоняники, перебежавшие турки.

– Левке Карпову жечь и взрывать карамурсали… – указывал Петров на корабли, стоя на носу своего струга. – Всем остальным добытчикам славы русской налетать на малые суда и без особого приказа и промедления рубить топорами днища, топить их без всякой жалости. Живо! Поворачивайтесь, казаки, не мешкайте. Всякое промедление в таком деле подобно смерти!

Отдельно от всех турецких кораблей стояли на якорях три длинных, невысоких сандала, груженных порохом, три сарбуны, набитые огненными ядрами, четыре старых тумбаза со стрелами и запасными ружьями. Те корабли легко не возьмешь! Тому, кто пойдет туда и подорвет их, верная смерть!

– Кого же послать к ним? – спрашивал Осип Петров у Дмитро Гуни.

– Да я, пожалуй, сам пойду! – не задумываясь хрипловато ответил Гуня.

– Тебе бы туда не идти, ты нужен для другого большого дела.

Васька Губарь, худощавый запорожский казак, сидевший в струге, откликнулся:

– Куда надо идти?

– На верную гибель! – ответил атаман Петров. – Пойдешь?

– Пойду, – тряхнул головой Васька Губарь, – лишь бы в том прок войску был. Я-то на билом свити един, яко перст божий. Люблю я свою Любку, як голуб голубку, да голубка моя далече – на Вкраине. У меня всэ так – куда сердце лежить, туда и око бежить! Попытаю-ка я счастья для своей Любови. Пойду!

Вызвались в дело еще многие смельчаки: Иван Небогатый, Серега Притуляйхата, Кондрат Звоников, Петро Серебряный, Васька Шкворень, Севастьян Разлука, Митька Маленький. Ох, этот Митька Маленький всегда был удаленький! Шапка-кудлатка с волчьим хвостом всегда торчит на бритом затылке. Пистоль у Митьки всегда днем и ночью за кушаком, сабля длинная всегда наготове. Митьку Маленького за мальца принимали не знавшие его, а ему-то шел пятый десяток. Глаза быстрые, зоркие, руки проворные и ловкие… Роста он был мелкого, а сапо­жища не по росту – колоды полупудовые. Бровь правая саблей пересечена, левая кверху вздернута, подбородок наискось прошит пулей. Храбрец был Митька не из последних. Бывалый.

– Нам своих жизней для земли нашей не жалко, – сказали все казаки в один голос. – Одной храброй голо­вой больше, другой меньше. А дело то важное, сами знаем, и без наших голов даром не купится!

И они, перескочив на приготовленные для этого подвига струги, отчаянно и скоро поплыли к турецким сандалам, сарбунам и тумбазам.

Донские струги подошли к кораблям со всех сторон. С турецких кораблей никто даже не подал голоса.

Казачьи легкие суденышки пристали совсем тихо, хотя ветер и волны свирепо метали их, рвали причальные канаты.

Цепляясь за струги свальными крючьями, казаки осторожно взобрались на палубы, без шума сняли караулы и проникли на корабль…

Кругом было темно, тихо. Только в одной каюте карамаона светился слабый огонек свечи. От качки корабля он то вспыхивал ярко, то почти затухал.

В каюте за столом, погрузившись в глубокие думы, сидел великий муэдзин Эвлия Челеби. В задумчивости он старательно водил пером по серому пергаменту.

Дверь этой каюты, чтобы не было лишнего шума, ка­заки осторожно приперли крепким веслом. Они не знали, кто он, этот худощавый черноволосый молодой человек. Если бы знали, не задумываясь прикончили бы. Но его смиренный, задумчивый вид внушил казакам почтение.

Бей-булат и Джем-булат, отыскивая на корабле рабынь, среди которых должна была находиться Гюль-Илыджа, тоже не заметили «пророка» Эвлию Челеби. Они долго искали Гюль-Илыджу. Лишь случайно они нашли ее, осветив фонарем с зажженной свечой, в трюме для животных.