Григорий Мирошниченко - Юнармия

– Что б тебя черти! Когда ты перестанешь дуть? – за­кричал Илья Федорович и с досады плюнул.

– Я не дую, – тихо сказал Васька.

– А что ж, он сам, что ли, тухнет?

– Пусть дует, не ругайся, Илья Федорович. И нас с тобой скука заедает, а ребятам вовсе хоть помирай, – ска­зал мой отец, подсаживаясь ближе к коптилке.

Но Илья Федорович не унимался:

– Что ж, коли так, давайте сядем все у коптилки и бу­дем дуть.

– Да я не к тому, ты зря ругаешься. Мальчишка мо­жет разве усидеть три дня без баловства?..

– Ну, не может.

– Так чего же ты от него хочешь?

Васька лукаво глянул на меня и совсем легко, как буд­то невзначай, провел еще раз носом мимо коптилки.

– А как ты думаешь, Илья Федорович, – спросил мой отец, – возьмут шкуринцы Леонтия Лаврентьевича или не возьмут? Он же первый из мастеровых вызвался дорогу большевикам чинить. Небось начальник станции донес уже кому надо.

Илья Федорович молча мотнул головой в дальний угол. Там, на персидском коврике, скрючив ноги кренделем, си­дел телеграфист Сомов. За три дня ему никто не сказал ни одного слова. Все время он молчал и только изредка встав­лял в разговор соседей какое-нибудь непонятное слово, вроде «мутуалисты» или «сувенир».

Не снимая с головы форменной фуражки с желтыми кантами, он сидел и слушал.

– Смотри говори, да не проговаривайся, – сказал Илья Федорович моему отцу, – знай, что в погребе сыч сидит.

Далеко за полночь все жильцы погреба стали уклады­ваться спать. Первым, как всегда, начал готовиться ко сну телеграфист Сомов. Он вытащил из плетеной корзины розовую с голубыми цветочками подушку, сдул с нее пыль, взбил ее со всех сторон и прихлопнул несколько раз рукой. Потом аккуратно разостлал у дверей своей кладовой газе­ту и бережно опустил на нее большую, распухшую подуш­ку. Потом достал рябые валяные туфли. Повертел их, причмокнул и надел на ноги. Перед тем как лечь, он осмотрел все свои вещи, глянул хмуро на соседей, накрыл голову форменной фуражкой, а на плечи натянул ватное одеяло.

– Ну, гад улегся, – чуть слышно сказал Илья Федоро­вич. – И какой интерес ему здесь сидеть?

– Пусть сидит, пусть нюхает, коли охота есть, – сказал Андрей Игнатьевич Чиканов и повернулся лицом к стенке.

На маленьком зеленом табурете у самой двери нашей кладовой сидела, сгорбившись, моя мать и вязала. Клубок шерсти, как заводной, подпрыгивал и дергался на земле у ее ног. Потом клубок стал прыгать все реже и реже. Спи­цы выпали из рук матери, и она заснула, уткнувшись го­ловой в колени.

Мы с Васькой лежали рядом.

– Не спится что-то, – тихо сказал мне Васька. – А ты спишь?

– Не сплю, – ответил я.

– Вот бы красные подобрались да как ахнули бы из трехдюймовой, так аж чертям тошно стало бы, – сказал Васька.

– Ночью не полезут они.

– Если нужно, и ночью полезут. Мы вот лежим тут, а они, может быть, уже подкрадываются да как треснут!

– Тише ты, – оборвал я Ваську.

– А чего тише? Ты думаешь, не накладут им? Накла­дут! Еще как! Мое почтенье!

– Это кому накладут? – спросил тихо Илья Федоро­вич, поднимаясь со своего места и прикуривая от коп­тилки.

Васька захлопал глазами и раскрыл рот.

– Известно кому – белым, – сказал он.

– Правильно. Только вы, стервецы, не болтайте кру­гом, а то я вам… – Он погрозил пальцем и пошел на свое место.

Мы лежали с Васькой впокат, почти на голой земле. Васька положил голову на мою подушку и хриплым шепо­том сказал:

– Вот если б Андрей пришел, мы бы тогда убежали. С Андреем не страшно ходить.

Андрей – это сын станционного сторожа. Боевой па­рень! Помню, прошлым летом прибежим мы с Андрейкой на военный пункт и мнемся около красноармейских лошадей. Андрей просит у красноармейцев: «Дайте-ка мы сво­дим коней купать». Красноармейцы смеются: «Ладно, ве­дите, коли охота». Мы оба – на коней и рысью летим по каменной мостовой к Кубани. Выкупаем коней в теплой кубанской воде, попасем их у речки, а к вечеру галопом скачем наперегонки.

Другим ребятам не давали красноармейцы коней, а вот Андрей умел выпросить. Даже арабского, самого ди­кого, доверяли ему.

– Васька, а Васька! – окликнул я.

Васька протер руками слипавшиеся глаза и недовольно спросил:

– Чего тебе?

– А помнишь, как мы с Андреем арабского Черта ку­пали?

– Помню. Чуть не утопил он вас, – сказал Васька и опять закрыл глаза.

Со всех сторон слышался храп. Сомов храпел с под­свистом.

– Васька, послушай, как сыч свистит, – сказал я и ткнул Ваську в бок.

– Да ну его, спать хочу.

В выбоине над головой телеграфиста мигала железно­дорожная свеча. Капли ее, жирные и буграстые, доползали донизу и стыли.

Мне совсем не хотелось спать. Я думал чем-нибудь злым досадить телеграфисту Сомову. Досадить так, чтобы он на всю жизнь запомнил этот вонючий погреб.

«Что ж ему сделать? Нюхательного табаку в ноздрю насыпать? Начнет чихать, разбудит всех, поднимет скан­дал – попадет мне первому. Ведро воды на голову вылить? Заорет как бешеный, перепугается и других перепугает. Трус он. Ноги веревкой перевязать? Проснется и полетит… Это, пожалуй, дело», – решил я, но, обдумав хорошенько, понял, что этого для телеграфиста Сомова маловато. И тогда я решил испробовать все поочередно. Ведро, которое, кстати сказать, стояло на табурете у головы Сомова, было полно холодной воды, кем-то расчетливо принесенной.

Вначале я несколько раз обмотал веревкой кривые ноги Сомова, а оставшийся конец ее привязал за табурет, на котором стояло ведро.

В отцовской фуражке я нашел пол-осьмушки махорки и несколько зерен ее всыпал в широко раздувавшиеся ноздри Сомова. А сам тихо прилег на постель и слегка за­сопел, прислушиваясь. Сомов осторожно закашлялся Потом тоненько чихнул. Потом что-то сказал непонятное. Потом выругался, назвав кого-то хамом. Я лежал молча, боясь пошевельнуться.

Сомов еще чихнул, как кот, буркнул и опять чихнул. Я и сам не рад был своим проделкам, но дело было сделано. Сомов все чихал, хотя и не просыпался.

– Вот зверь, а не человек, – выругался Илья Федоро­вич в тот момент, когда Сомов не чихнул, а прямо-таки крикнул. Тут Сомов дернул ногами, и табурет полетел ку­да-то в сторону.

Ведро затарахтело, а вода рекой полилась Сомову на голову и на живот.

– Это что такое, господа, делается со мною? – завиз­жал Сомов, вскочил на ноги и упал тут же на табурет.

Жирная капля свечи вдобавок капнула ему на голову. Сомов крикнул так, словно его иголкой проткнули:

– Караул!

От крика проснулись все, за исключением Васьки. Илья Федорович первый проснулся. Он подошел к коптилке, взял в руку свечу и сказал:

– Чего тебя здесь мордует?

Сомов только глянул.

– Сам не спит и другому не дает, – ворчал Илья Фе­дорович: – Ишь комедии какие разыгрывает!