Григорий Мирошниченко - Юнармия

В небольшой грязной яме мы увидели труп. Раздетый распухший человек лежал на земле лицом кверху. По ще­кам его и по лбу ползали мухи. Правая рука была отбро­шена наотмашь в сторону, а левая скрючена на груди, и казалось, что пожелтевший мертвец держался за грудь, как будто прижимал что-то к своему сердцу. В темные во­лосы его набилась серо-зеленая пыль. Череп был раздроб­лен.

У Васьки затряслись губы. Да и мне страшно стало. Ноги стянуло судорогой, как в холодной воде.

– Дух от него какой тяжелый, – тихо сказал Андрей прерывающимся голосом. – Видно, шрапнелью его хватило.

– Видно, шрапнелью, – повторил я.

– А кто его раздел? – спросил Васька.

– Известно кто – шкуринцы, – сказал Андрей. – Крас­ноармеец это. Товарищ.

Мы молча постояли несколько минут. Потом Андрей осторожно пошел дальше, мы за ним. Шли и оглядывались.

– А интересно, как это оно получается? – говорил Андрей. – Один идет за красных, другой за белых. За красных ясно почему идут, а вот за белых… Гришка, как думаешь, почему казаки за белых пошли, а?

– Да не схотели за красных.

– Тоже придумал – не схотели, – сказал Андрей. – Какой им интерес за красных идти? У них земли-то сколь­ко! Вот они за буржуев и тянут. У Хаустовых во дворе и молотилки, и косилки, и пчел по шестьдесят колодок – что ты думаешь, пойдут они за большевиков?

– А почему же Степан Замураев за белых пошел? – сказал Васька. – Он ведь деповский рабочий. У него ни земли, ни пчел.

– Так он… Так он по своей воле, – неуверенно ответил Андрей и, посмотрев на меня, сказал: – Кто его знает, почему он к белым пошел… Может, он у белых выпытать чего хочет?

Мы сбежали на дно воронки, развороченной снарядом, и уселись на рыхлую землю.

– Я слыхал, что у красных организации такие есть, – сказал Андрей, ковырнув сапогом ком земли. – Они что хочешь сделают… Никого не боятся.

– А ты откуда это знаешь? – спросил Васька.

– Знаю. Дядя Саббутин говорил. Он говорил, что у большевиков существует такая коммунистическая пар­тия. Она-то и есть самая боевая.

– Не видал я ее чего-то, – сказал Васька. – Больше­виков видал и красноармейцев боевых видал, а коммуни­стическую партию – не приходилось.

– Ты что же, Васька, Саббутина не видал? Ведь дядя Саббутин и есть коммунист.

– Да что ты? – удивился Васька.

– Ну да… А как вы думаете, ребята, может, и нам организовать такую коммунистическую партию или отряд, что ли? Чтоб он боевой был.

– Отряд? – сказал Васька. – Это дело. Станцию забе­рем, пакгауз…

– Погоди забирать, – перебил Андрей. – Еще и оружия нету. Вот разыщем винтовок, патронов, разнесем по до­мам…

– Не хочу! – громко крикнул Васька и вскочил на ноги.

– Чего не хочешь? – спросил Андрей.

– Винтовку не хочу. Принесешь домой, а куда ее сунешь? Отец как найдет, так всыплет тебе пороху. Три дня помнить будешь.

– Ну, пошла слеза, закапала, – буркнул Андрей. – Еще не били, а он уже за штаны держится. Подумаешь, всыплют раз. Впервой тебе, что ли? Раз побьют, в другой раз не станут. Зато дядя Саббутин вернется, так что ты думаешь, он тебе спасибо не скажет?

– Все равно не согласен, – сказал Васька и стал ка­рабкаться наверх. Он вылез из воронки и тихонько пошел по полю, сбивая ногой земляные кочки и высохший бурьян.

Я и Андрей тоже выбрались из ямы.

Мы шли молча и разглядывали все, что валялось в степи. Набрели на оставленную в канаве повозку, у кото­рой было сломано заднее колесо, и стали его разбирать.

Андрей снял люшню колеса, вынул шкворень и выкатил на бугор потрепанный передок.

– Вот коня бы… – сказал Васька и чихнул.

– А это что?.. Разве это не конь? – Андрей ухватил за хвост вороную лошадь, которая лежала на боку рядом с повозкой.

– Дохлый! Кому он нужен? – протянул Васька. – И ноги одной у него нет.

Я нашел огромное колесо от казачьей брички и катил его по дну канавы. Вдруг колесо на что-то наскочило. Я нагнулся – на земле валялся бинокль, весь облепленный грязью.

– Ребята, сюда! – крикнул я. Андрей и Васька броси­ли дохлую кобылу и подбежали ко мне.

Андрей, как коршун, набросился на бинокль.

– Ты где взял? Это полевой, военный! Вот это здоро­во! Без бинокля отряду никак не обойтись.

Мы стали крутить рубчатое черное колесико, раздвигать и сдвигать трубки. Смотрели на горы, на повозку, на дох­лую кобылу. Смотрели с обоих концов. В маленькое стекло посмотришь – кобыла больше слона, в большое – меньше мухи.

Пока мы с Андрейкой рассматривали в бинокль кобылу, Васька ковырялся в земле. Вдруг он закричал;

– А я тоже что-то нашел, получше вашего!

И он поднял над головой два револьвера – в правой ру­ке наган, в левой браунинг.

– Во!

Андрейка кинулся к Ваське:

– Давай меняться! Нам с Гришкой револьверы, а тебе бинокль. Наблюдателем в отряде будешь.

Васька отступил назад и спрятал револьверы за спину:

– Ишь ты! За две штуки одну.

– Как же одну? – сказал Андрей. – Ведь в бинокле-то две трубки? Чего ж тебе надо?

Васька подумал и отдал револьверы. Андрей взял себе большой, тяжелый наган, а мне сунул в карман маленький плоский браунинг.

Скоро мы дошли до бугра в степи. Дальше идти мы не решились.

За бугром лежали вповалку на животе, на спине, с рас­кинутыми руками люди в шинелях, в гимнастерках, в мор­ских бушлатах. Ветер нес оттуда густой, тяжелый смрад.

– Пошли домой, ребята, – торопливо сказал Андрей.

Мы побежали к поселку.

Одиноко и сиротливо стоит железнодорожная станция. От сильного ветра качаются на железных тросах керосино­вые фонари. И, шатаясь так же, как фонари, бродят по платформе пьяные шкуринцы.

Седьмой день по-новому живут станция, притаившийся поселок и буйная станица.

В верхнем этаже станционного дома, там, где несколько дней назад был комитет железнодорожников, теперь в ле­вом углу стоят черные знамена, а у знамен вытянулся ча­совой. Рядом со знаменами висит на стене широкая карта с трехцветными флажками. Самый верхний флажок вотк­нут посредине карты, чуть ли не под самой Москвой, а ниж­ний флажок склоняется над Воронежем.

Жители поселка не заходят в эту комнату – нечего в ней делать. Разве что кому придет охота посмотреть на хвастливые трехцветные флажки, которые ретивый офицер из штаба натыкал куда попало по всей карте. К этому вре­мени белые откатились уже от Харькова, а трехцветные флажки красовались выше Тулы.

Офицеры тоже не заходили в эту комнату. Непонятно было, зачем стоит одинокий часовой у черных, завернутых в клеенку знамен и зачем повешена карта вымышленных побед белой армии.

Рядом, в соседней комнате, были наспех наляпаны на стенах плакаты, воззвания и разноцветные листки. На листках жирными буквами напечатано: