Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

— Но я уже больше полугода отдыхаю. — Картошкин вынимает из кармана письмо своей матери из Рязанской области и дает Игорю: — Вот почитайте, что пишет.

Евдокия Михайловна в письме спрашивает сына о фронтовых делах и ласково, как это могут делать матери, журит, что он о том, как воюет, ничего не пишет домой.

— А что я ей напишу? — с упреком спрашивает Картошкин. — Я даже и не думал, что на фронте можно есть летный паек и бить баклуши.

Мы находились в комнате отдыха. Я лежал у стены и глядел в окно. Шел мокрый снег. Все побелело. От окна несло холодной сыростью. У меня от нее болела поясница, поврежденная еще на Халхин Голе в 1939 году, но при мысли, что за время переформирования, может, удастся побывать дома и повидать семью, на душе становилось тепло.

Новые машины будем получать наверняка где-то на востоке, а может быть, в районе Горького. Оттуда до моей родной деревни Прокофьеве совсем рукой подать.

— Перегонять самолеты теперь не так просто, — заметил Кустов. — Можно — неделями загорать на промежуточных аэродромах. — Игоря тревожила предстоящая разлука с Люсей.

— На востоке в декабре всегда ясно. Морозы, — убежденно заявил Лазарев, словно он был хозяином погоды. — А к тому времени, как мы получим самолеты, думаю, что и здесь, на Украине, погода установится.

— Нас, наверно, за машинами не пошлют? — спросил молодой летчик Максим Лихолат.

— Конечно, нет. Вы будете здесь тренироваться в полётах. Учиться воевать, — пояснил Лазарев. — Иначе — это твердо запомните, ваши желания послужить Родине могут навсегда оборваться в первом же боевом вылете,

— А ну, поехали на ужин! — как всегда не по годам стремительно и шумно к нам ворвался «старик» — начальник штаба полка Матвеев.

После ужина стало известно, кто назначен в командировку. Всего десять человек.

Из нашей эскадрильи были назначены Кустов и Априданидзе.

Мои надежды побывать дома рухнули. Кустов тоже был расстроен.

Я пошел к командиру полка на квартиру и попросил, чтобы он послал меня, а не Кустова, и откровенно объяснил причину. Василяка не задумываясь решительно воспротивился.

— Ты что, не понял? Я ведь специально посылаю Кустова в тыл. Любовь в. наших условиях может только помешать. — Василяка говорил все более запальчиво. — Он молодой, влюбился сразу. Может быть, разлука пойдет ему на пользу.

— А если нет?

На землистом лице Василяки на минуту мелькнуло сожаление.

— Это будет для Кустова очень плохо. Сейчас не время для любви.

Василяка рассуждал весьма практично, но внутренне согласиться я с ним не мог.

— Понятно. Я весь наш разговор так и передам Кустову.

— Ни в коем случае! — возразил Василяка. — Ему скажи, что я тебя не могу послать в командировку только потому, что ты с Лазаревым будешь готовить молодых летчиков. А больше из твоей эскадрильи послать некого. Потом, после возвращения Кустова, поговоришь с ним.

Не успел я отойти от дома, где происходил разговор с Василякой, и пяти шагов, как неожиданно раздался голос Кустова:

— Ну как, разрешил?

Мы с ним заранее договорились, что он будет ждать меня, как обычно, на квартире, но парень не вытерпел.

— Нет.

— Почему?

Хоть в темноте и нельзя было ничего разглядеть, но я по голосу угадал, что он волнуется.

— Приказ есть приказ! Его не обсуждают. И тебе тут нечего кипятиться. Дело прежде всего! Никуда не денется твоя Люся.

В этот вечер Кустов специально пошел в соседний дом, где было пианино. Игорь играл на многих музыкальных инструментах. Долго оттуда лилась грустно-тревожная музыка. Никогда я не слышал от друга такой игры.

На другой день он вместе с группой улетел на восток.

С рассвета гудит аэродром.

В воздухе самолет нашей эскадрильи. Летчики, толпясь у командного пункта, внимательно следят за воздушной акробатикой своего нового товарища. Упруго разрезая морозный воздух, он непрерывно, словно кистью на голубом полотне, чертит белые узоры. С минуту они красуются в небе, а потом блекнут и совсем исчезают.

За пилотажем с повышенным интересом наблюдает и командир полка майор Василяка. Но вот самолет оборвал свою металлическую музыку, и Василяка, не сводя с него своих маленьких глаз с постоянным хитроватым прищуром, уверенно, словно он управлял машиной, сказал мне:

— Капитан, смотри! Сейчас Коваленко начнет штопорить.

И действительно, самолет, погасив скорость, свернулся вниз, сделал несколько витков штопора и крутым разворотом взмыл вверх. Потом, приняв горизонтальное положение и как бы накоротке передохнув, снова неторопливо завертелся. В управлении машиной не чувствовалось той молодцеватой резвости, которая свойственна опытным летчикам-истребителям. Многие фигуры получались вялыми и даже какими-то тяжелыми, аляповатыми.

Смотреть на такую работу — удовольствия мало. Даже временами испытываешь какую-то досаду, и порой руки и ноги невольно двигаются, как бы желая помочь летчику.

А он упорно повторяет одну фигуру за другой. Сколько он сделал переворотов, петель Нестерова, бочек, виражей, боевых разворотов… — трудно счесть. Командиру полка, старому инструктору, привыкшему иметь дело с горячей озорной молодежью, видимо, надоело это нудное зрелище:

— Ты определил ему время в зоне, как положено?

— Нет.

Василяка недовольно хмыкнул.

— Зря! Этот может с утра и до вечера кордебалетить.

Владимир Степанович перестал следить за пилотажем. Он деловито расправил под ремнем складки своего черного реглана, чуть отодвинул назад пистолет, висевший у него сбоку, и доверительно спросил:

— Как думаешь, получится из него что-нибудь путное или нет? Ему ведь уже тридцать четыре года. По возрасту самый старый летчик в полку. Может, поздно из него делать истребителя. Человека просто можем ни за грош угробить. У него жена, дочь…

Я уже имел определенное мнение о Коваленко, но задумался.

Летчик-истребитель именно делается, но делается не в тридцать четыре года, в 17 — 20 лет. И обязательно только тогда, когда юноша полюбит эту профессию. Летать на самолете можно и до пятидесяти и более лет. А вот в тридцать четыре года только еще научиться летать на истребителе и быть хорошим рядовым воздушным бойцом — трудно. По крайней мере никто в полку не мог привести такого примера.

Для истребителя (речь идет о таких летчиках, кто истребляет врага, а не просто летает), как и для спортсмена, существует возрастной предел. Правда, среди советских летчиков есть несколько человек и под тридцать пять лет, сбивших много фашистских самолетов. Однако они летают на истребителях с молодых лет и сейчас являются большими командирами.

Коваленко — рядовой, а теперь много молодежи, уже освоившей самолеты, так стоит ли, действительно, с ним возиться? Допустим, научим его хорошо летать на боевом «яке», пошлем в бой — и он погибнет…