Арсений Ворожейкин - Под нами Берлин

Одному самолету противника все же удалось прорваться через зону нашей истребительной авиации и взять курс прямо на Кремль. Зенитки окутали бомбардировщик сплошным огнем, а он продолжал лететь, точно заколдованный.

В эту зону, зону зенитного огня, истребителям нельзя было залетать без особого на то разрешения: свои же зенитки собьют. Василий Васильевич видит этот «заколдованный» бомбардировщик, который может дойти и до центра столицы. Как быть?

Нарушить приказ нельзя: свои зенитки собьют. Пускай собьют! И Василий Васильевич догнал фашистский бомбардировщик и зажег его. Сам был тоже подбит нашими зенитками, но сел благополучно.

В эту же ночь за Гугашиным приехали из Москвы и увезли его с собой. Василий Васильевич испугался, он хорошо знал, что нарушил инструкцию по взаимодействию в зоне ПВО Москвы истребительной авиации с зенитной артиллерией и знал, что за это придется отвечать.

А еще больше Василий Васильевич испугался, когда его ввели в кабинет, в котором он увидел Сталина. «Теперь совсем пропал», — подумал Гугашин. Сталин вышел ему навстречу и спросил:

— Это вы, товарищ Гугашин, под Москвой сбили Хейнкель-111?

— Я, товарищ Сталин, — подавленно ответил Василий Васильевич.

Сталин пожал ему руку и, поблагодарив, спросил: какая будет у него просьба. Не ожидая такого оборота, Гугашин растерялся, но, собравшись с духом, ответил, что просьб у него нет,

— Разрешите быть свободным. Однако спохватился:

— Извините, товарищ Сталин, просьба есть — отпустите меня на два дня к жене.

Сталин рассмеялся и, снисходительно махнув рукой, разрешил недельный отпуск.

— Молодец! — с восхищением отозвался я на рассказ Петухова о Гугашине. — А как дальше сложилась судьба Василия Васильевича?

— После боя сел на вынужденную в лес. Долго был в госпитале. Недавно списали с летной работы.

После воспоминании о друзьях, товарищах мы разговорились о себе, как кто прожил этот год.

Под окном — непрерывный поток машин. Много трофейных. Спокойно идут люди.

— Как изменилась Москва! — говорил Петухов, глядя на улицу. — Словно и нет войны. В ноябре сорок первого — везде баррикады. И люди бежали, а не шли.

— И даже нигде невидно развалин от бомбежек, — заметил я. — Все уже заделано.

Хотя бы один разрушенный дом сохранили для потомков. Как музей.

— Эта была моя последняя встреча с Сережей Петуховым. Он погиб при освобождении Польши. Похоронен в Кракове. Посмертно ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

На другой день я был в кадрах. В комнате, куда вошел, за столами, заваленными папками с личными делами офицеров и разными бумагами, сидело много офицеров-кадровиков. Среди них я встретил земляка-горьковчанина, с которым вместе призывался в школу летчиков, Михаила Дмитриевича Антипова. Он был радостно удивлен и на правах старого товарища откровенно спросил:

— Откуда ты взялся, уж не с того ли света?

Оказывается, в кадры пришла телеграмма, что я не вернулся с боевого задания.

Сейчас стали понятны сомнения майора, с которым я вчера разговаривал по телефону.

Через две-три минуты я подошел к нему. Он ведал назначением офицеров во 2-ю воздушную армию. Майор как-то вяло, неохотно взял мое командировочное, предписание и долго разглядывал его. Я не выдержал:

— Подлинный документ, без подделки. Вопреки моему ожиданию майор не обиделся, а доверительно улыбнулся и показал на стул:

— Не знаю, что мне с тобой делать. У нас сейчас нет для тебя никакой подходящей должности. Придется несколько деньков подождать. Что-нибудь подберем: не во 2-ю армию, так в другую, а может, и в Москве оставим.

«Нет для меня никакой должности. Что за чепуха? » — подумал я, глядя на равнодушное лицо кадровика. Почему он не спросил о моем желании, о родном полке, расставаться с которым я и не собирался. Однако я понял майора. Для него — назначить на должность и все. А как и где мне будет лучше воевать, его не касается. Не раздумывая, я решительно заявил:

— А зачем что-нибудь? Выпишите мне командировочное предписание в семьсот двадцать восьмой истребительный полк командиром эскадрильи. И все! На старую должность.

Майор откровенно, но доброжелательно возмутился:

— Ты еще до войны работал комэском. И если бы не дурацкая телеграмма, то… — он хотел что-то еще сказать, но, видимо, спохватился, что это мне не нужно знать, прервал фразу. — В общем, ты вычеркнут из всех списков армии и тебе нужно новое назначение.

— Нет, не вычеркнут, — уверенно возразил я, — Если кто-то из штаба 2-й воздушной армии по ошибке и дал телеграмму, что я пропал без вести, то полку и дивизии хорошо известно, где я нахожусь.

— Может быть. Но… — И тут я узнал, что по существующему положению из-за длительного пребывания военнослужащего на излечении прежняя должность за ним не сохраняется. На моем месте уже давно работает другой.

— Так как же теперь быть-то? — огорчился я. — Мне хочется закончить войну в своем полку. Неужели это сделать никак нельзя?

— Нельзя! — с металлом в голосе заявил майор. — Вы и так уже шесть лет сидите на эскадрилье.

В своем полку друзья. Мы в бою без слов понимаем друг друга. За нами всегда победа. Точнее, не было боя, чтобы мы, летая вместе, не победили. Войны осталось уже немного. А каждый полк, как человек, имеет свое лицо. В другом полку нужно время, чтобы изучить людей, обрести взаимопонимание. Как это ему объяснить? И правильно ли поймет он меня?

Миша Антипов, слышавший этот разговор, подошел к нам и посоветовал майору:

— А что, если направить в распоряжение командира Дивизии Герасимова? Он может сам устроить Арсения.

На этом и договорились. Только сегодня не было начальника, который должен был подписать командировочное предписание. За ним мне велено было прийти завтра.

С регланом на левой руке я шел к метро, раздумывая, куда податься вечером. В театр — деньги нужно экономить, в парк одному не хотелось. Поеду к знакомым. Может, у них займу деньжат.

Вдруг меня остановил какой-то пожилой толстяк:

— Продай кожанку?

А почему бы и нет? Деньги нужны. И еще как нужны! Реглан старый, срок службы ему давно уже истек. Приеду в полк, получу новый. И, не подумав, с какой ценностью расстаюсь, согласился:

— Сколько дадите?

— Кусок. — И реглан оказался в руках толстяка.

— А что значит кусок?

— Тысяча. Золотая цена ему тысяча: рваный, поношенный…

Через какую-то минуту я спохватился. Реглан! Да это… Стыд, совесть хлестнули меня. В этом реглане я воевал на Халхин-Голе, над снегами Финляндии, в Отечественную… На Халхин-Голе у него прострелен рукав, в Зубове полу пробили два вражеских снаряда и осколок порвал воротник, в Тарнополе, если бы не реглан, осколок металла наверняка впился бы мне в грудь. Реглан, может быть, не раз спасал мне жизнь.