Арсений Ворожейкин - Над Курской дугой

— Нет! И не собираюсь. Помнишь, как мне запретили дружить с девушкой, отец которой был осужден? Так вот, освободили старика из заключения.

— Отсидел свое?

— Отсидел. Только ни за что. Оклеветали.

— Женись, теперь препятствий не будет.

— Она уже замужем. — И Петухов с плохо скрытым раздражением продолжал: — Жизнь людям покалечили. А почему? Почему такое недоверие было к людям? Чересчур много врагов видели у себя, а вот Гитлера вовремя не сумели раскусить. Каждый день говорили о бдительности, а направляли ее не туда, куда следовало бы…

И вдруг как-то вполголоса, с некоторой таинственностью спросил:

— А знаешь ли, почему тебя тогда направили в академию? — В самой форме вопроса я уловил, что товарищ знает то, о чем мне, должно быть, неизвестно. — Я случайно узнал тогда: не хотели тебя посылать за границу, в Иран…

— Почему?

— А помнишь, как в Ереване ты с эскадрильей сажал нашу девятку бомбардировщиков? Так вот нашлись сверхбдительные люди и усомнились в твоей благонадежности. Они предложили командиру полк? откомандировать тебя на учебу.

Вся прелесть встречи сразу омрачилась. Негодование, обида захлестнули меня. Многие события, факты прошлого предстали совсем в другом свете.

В академию я ехал с командиром той девятки бомбардировщиков, которую мне было приказано любыми средствами принудить к посадке. Значит, и ему, капитану Вячеславу Орлову, тоже было выражено, как и мне, недоверие. Не потому ли тогда нас обоих направили на учебу? Едва ли это было случайным совпадением. А почему меня после академии назначили с понижением в должности? Видно, тоже не доверяли.

Может, на самом деле все это и не так, но человек очень уж чувствителен к несправедливостям. Обиды, принятые близко к сердцу, всегда порождают мнительность. Даже учеба в академии показалась мне сейчас чем-то вроде наказания, как бы изоляцией от фронта.

— Какая подлость! — вырвалось у меня. — Кому это нужно? Для чего?

— По правде говоря, как ты уехал в академию, я думал, что больше не увидимся.

— Полечу. Спасибо за все.

— Переночуй.

— Не могу.

Петухов, зная меня, не стал уговаривать. Только добавил:

— Не думал, что ты так расстроишься, а то…

— А ты бы не рассердился? Ведь нет хуже обиды, чем выразить человеку недоверие!

— Зря переживаешь. Все это уже позади. Конечно, все это позади, однако какой-то тяжелый осадок остался на душе, и хотелось, чтобы он скорее выветрился.

Теперь, много лет спустя после этого разговора, мы можем в полный голос сказать: атмосфера недоверия к людям, подозрительность, нарушение законности были порождены культом личности Сталина. Как тяжкий груз, давивший на все живое, его испытывала вся страна. Коммунистическая партия смело раскритиковала культ личности. Это окрылило людей, вдохнуло в каждого из нас новые силы.

Но тогда… Тогда я просто не находил объяснения случившемуся.

…Напор упругого воздуха освежил голову, стало легче, досада смягчилась. Полетел к линии фронта.

Над передовой работали «илы». Вокруг — темно-серое кипение земли: рвутся бомбы. Мне сразу передалось боевое напряжение. Наносные житейские недоразумения мгновенно выскочили из головы.

Вражеских самолетов не видно.

Небо точно голубой бархат, мягкое, с золотистым отблеском от закатного солнца. По телу разливается приятное тепло. Кругом какой-то добрый уют. Лечу на Харьков. Захотелось посмотреть на город моей летной молодости. Высота 5000 метров. В лучах солнца, в блеске крыш и окон маячат знакомые улицы. Летная школа, курсантская жизнь, первая образцовая столовая в центре, где часто, находясь в увольнении, мы обедали, — все ожило в сознании в один миг.

Смотрю вниз. Город разрушен, полыхают пожары. Лечу к Рогани. Там тоже все знакомо и памятно. Здесь учили меня летать инструкторы Клименко и Павлов, здесь впервые я поднялся в воздух. Тысячам советских летчиков училище дало путевку в жизнь. Их готовили хорошие авиаторы: Федоров, Закс, Шубин, Индюшкин, Солдатов, Фаршатов… Где вы теперь?

Вот показалась Рогань: казармы в развалинах. От лучшего здания — Дома Красной Армии — остались груды камней. Учебный корпус — обгоревшая коробка. А аэродром? Над ним плывет пара «Фокке-Вульф-190».

Не раздумывая, пикирую на ведомого, рассчитывая сбить его сверху, а потом проскочить вниз и уже тогда разделаться с ведущим. Той внутренней напряженности, которую всегда ощущаешь перед атакой, у меня нет. И все же по привычке, ставшей, очевидно, уже условным рефлексом, осматриваюсь. Опасности никакой. Вот это будет охота! Нужно обязательно обоих завалить.

Противник меня не видит. Целюсь. Следуя правилу — бить в упор, сближаюсь. «Фокке-Вульф» уже близко.

И тут случилось то, чего я никак не ожидал: вражеский самолет загородил весь нос моего «яка». Мне некуда деться, кажется, столкновение неизбежно. И я не предпринимаю никаких защитных движений: руки и ноги словно оцепенели, только глаза сработали — они закрылись. Меня встряхнуло. Удар? Конец? Нет, я жив, и самолет цел… Так ли это? Еще не разобрался в том, что произошло. Понемногу прихожу в себя. Оказывается, мое бездействие дало возможность врагу на какие-то сантиметры отойти вперед, и «як» проскочил.

Вдруг все мысли из головы вышвырнула новая опасность: самолет бешено мчался вниз, где виднелись развалины Харькова. Что было силы оттянул ручку управления на себя, да так, что сквозь шум мотора услышал хруст в теле и треск самолета. От перегрузки потемнело в глазах, но ручку не выпустил, сознавая, что только это сейчас спасет меня от гибели.

И снова в глазах чистое небо. Мой «як» вертикально идет вверх. А где противник? Может, в хвосте? Сваливаю самолет на крыло. Вот они, фашистские истребители, кружатся надо мной. Драться уже нет никакой охоты, но и уйти домой не так-то просто: у противника высота, а я ее потерял.

Началась схватка. Из двух «фоккеров» я выбираю, как показалось, наиболее слабого и на нем сосредоточиваю все свое внимание. Защищаясь от второго, подловил удачный момент, пытаюсь сбить «слабачка». Но в прицел противник никак не попадает, глаз и руки действуют как-то неуверенно.

Внутренний голос подсказывает: «Скорей к себе!» И мне с трудом за счет маневра удается это сделать.

Только на земле я почувствовал, как гудит спина. И еще что удивительно — я очень спокоен. Очевидно, на свои слабости люди не обижаются, просто им бывает стыдно. Летчику неприятно говорить о своих неудачах, и я никому не рассказал об этом бое над Харьковом.

А напрасно! После меня на том же «яке» полетел Александр Выборнов. Самолет на взлете сразу же потерял управляемость. Как уцелел Саша — все удивлялись. Оказывается, «як» после акробатики над Харьковом настолько деформировался, что его невозможно было даже ремонтировать. Машину списали на слом. Жалко. Но то, что мой поврежденный позвоночник выдержал жуткие перегрузки — радовало, большой запас прочности заложен в человеческом организме. Правда, все до поры, до времени.